Кибериада. Сказки роботов

Тогда вмонтировал он в брюхо Блаженному циферблат – большущий, с позолоченной стрелкой, градуированный в единицах счастья, каковые нарек он гедонами, а сокращенно – гедами. За один гед была принята интенсивность блаженства путника, который с гвоздем в ботинке протопал четыре мили, а после гвоздь вынул. Путь конструктор помножил на время, поделил на колючесть гвоздя, вынес за скобки коэффициент натертости пятки и таким образом выразил счастье в системе сантиметр-грамм-секунда. Это приободрило его. Между тем Блаженный, всматриваясь в запачканный масляными пятнами рабочий фартук мельтешившего перед ним Трурля, в зависимости от угла наклона и яркости освещения испытывал от 11,8 до 18,9 гедов на пятнышко-латку-секунду. Конструктор успокоился совершенно и заодно подсчитал, что один килогед испытали старцы, подглядывая купающуюся Сусанну, а мегагед – это радость приговоренного, вынутого в последний момент из петли.

Видя, как все прекрасно можно измерить, он тут же послал одну из машин-прислужниц за Клапауцием, а когда тот пришел, сказал:

– Смотри и учись.

Клапауций обошел машину вокруг, та же, направив на него большую часть своих телеглаз, бухнулась на колени и раза три простонала. Эти глухие, словно из колодца идущие звуки удивили конструктора, но тот не подал виду, а только спросил:

– Что это?

– Счастливое существо, – ответил Трурль, – точнее: Блаженный Созерцатель Бытия, а сокращенно – Блаженный.

– И что же делает этот Блаженный?

В голосе друга Трурль уловил иронию, но это его не смутило.

– Неустанно, активным способом созерцает! – объяснил он. – И не просто так, механически, но интенсивно, старательно и внимательно, и что бы он ни увидел – приходит в несказанное умиление! И умиление это, переполняя аноды его и катоды, дивное дарует ему блаженство, коего признаки суть те самые стоны, которые он испускает, разглядывая твои – банальные, прямо скажем, – черты.

– Значит, машина активно наслаждается созерцанием как формой личного бытия?

– Вот именно… – подтвердил Трурль, но тихо, ибо не был уже почему-то столь уверен в себе, как минуту назад.

– А это, должно быть, фелицитометр, градуированный в единицах наслаждения бытием? – Клапауций указал на циферблат с позолоченной стрелкой.

– Ну да, он самый…

Разные вещи начал показывать машине Клапауций, внимательно наблюдая за стрелкой. Трурль, успокоившись, ввел его в теорию гедонов, или теоретическую фелицитометрию. Слово за слово, вопрос за вопросом, и вдруг Клапауций спросил:

– А интересно, сколько ощутишь единиц счастья, если, после того как тебя триста часов избивали, сам раскроишь негодяю череп?

– Ну, это проще простого! – обрадовался Трурль и сел уже за расчеты, когда до его сознания дошел раскатистый хохот друга. Пораженный, вскочил он с места, а Клапауций сквозь смех говорил:

– Итак, в качестве основополагающего начала ты выбрал Добро, любезный мой Трурль? Ну что ж, опытный образец удался на славу! Продолжай в том же духе, и все пойдет лучше некуда! А пока до свиданья.

И ушел, оставив Трурля совершенно уничтоженным.

– Ох подловил! Ох и срезал же он меня! – вопил конструктор, а вопли его сливались с восторженным постаныванием Блаженного; и так это его разозлило, что тут же запихнул он машину в чулан, старыми железками завалил и запер на ключ.

Потом уселся за пустым столом и сказал себе:

– Эстетический экстаз я перепутал с Добром – вот осел! Впрочем, разве Блаженный разумен? Откуда! Нужно пораскинуть мозгами совершенно иначе, протон меня подери! Счастье – конечно, блаженство – прекрасно, но не за чужой счет! Не из зла вытекающие! Вот оно как… Но что же такое Зло? Да, теперь мне понятно: в своей конструкторской деятельности страшно я теорию запустил!

Восемь дней и ночей не смыкал он глаз, из дому не выходил, а штудировал книги премудрые, о предмете Добра и Зла трактующие. Оказалось, что многие мудрецы за важнейшее почитают сердечную заботу и всеобщую доброжелательность. И то, и другое должны выказывать разумные существа, иначе ни в какую. Правда, как раз во имя этих идей сажали на кол, свинцом горячим поили, четвертовали, колесовали, лошадьми раздирали, а в особо важные исторические моменты не жалели для этого и шестерную упряжку. А равно в неисчислимых формах иных мучений проявлялась в истории доброжелательность, если духу желали добра, а не телу.