Хвала и слава. Том 2

Ярослав Ивашкевич Хвала и слава Том 2

В СТРАДАНИИ КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК — БУДЬ ОН ФАУСТОВСКОГО ОБРАЗА МЫСЛЕЙ ИЛИ МАРКСИСТСКОГО, ИЛИ ФРЕЙДИСТСКОГО — ДОСТИГАЕТ ВЕЛИЧИЯ, ЕСЛИ ОН ИЩЕТ — КАЖДЫЙ ПО-СВОЕМУ — ПУТЕЙ К ВОССОЗДАНИЮ СЧАСТЬЯ.

Жан-Жак Мэйю

Глава восьмая Спелые гроздья

I

Весна 1937 года была очень холодной, и даже в Риме она нерешительно переминалась, то и дело поглядывая на север, точно понимала, что такое германо-итальянский союз. Эдгар не ожидал такой толкотни и такого холода в Вечном городе. Благодаря давним знакомствам, относящимся еще ко временам детства, когда он появлялся в Риме в обществе папы, мамы и украшенной розовыми лентами Эльжбетки, он всегда пользовался кое-какими привилегиями в «Grand H^otel de Russie». Так и на этот раз. После долгих выяснений, доставивших Эдгару немало неприятных минут, ему отвели закуток на втором этаже. Это был небольшой номер для прислуги, без ванны (прислуге, как известно, мыться не обязательно), но зато с окном, выходящим на террасы сада — этой главной достопримечательности «H^otel de Russie». Террасы эти взбирались чуть ли не к Монте Пинчио и были покрыты виноградом и зарослями глицинии. Глициния еще не цвела (в мае, в Риме!), и длинные кисти ее свешивались с безлистых стеблей, похожие на мертвых мышей, которых озорной мальчишка развешал на веревочках.

Последние месяцы жизни в Варшаве ужасно вымотали Эдгара. Работа в консерватории, для которой он не был создан, совершенно опустошила его, и чтобы хоть как-то держаться, ему приходилось подкреплять свои слабеющие силы глотком коньяку, который он всегда носил при себе в плоской хрустальной фляжке. Он давно уже не был у врача, но инстинктивно его тянуло на юг. После не нашедших признания последних произведений Эдгар ничего не сочинял — в какой-то мере мешало чувство горечи, но больше из-за слабости и бессилия, в которых он себе не признавался. Денег поэтому было мало, только то, что давало ему скудно оплачиваемое преподавание. Отец на своем сахарном заводе зарабатывал немало, но ему и в голову не приходило, что его знаменитый сын может нуждаться в помощи. Эльжбета разбиралась в этом несколько лучше, хотя находилась вдалеке, она-то и дала возможность Эдгару съездить в Рим, переведя на Banco d'Italia некоторую сумму в долларах.

Каково же было разочарование Эдгара, когда вместо ожидаемого тепла он встретил в Риме холод и мимолетные ливни, которые, однако, могли в минуту промочить человека до нитки. После душевного подъема, вызванного приездом в этот великий город, настроение Эдгара вдруг сразу упало, и утром у него просто не было сил подняться с постели. Сад за окном — единственным окном его номера — казался ему унылым и бесцветным. Жесткие вечнозеленые кусты топорщились на гравии, словно нахохлившиеся зверьки, а небо над ними было серое и свинцовое, совсем такое же, как в Варшаве. И все же он встал, хотя весь покрылся потом от усилия. Болело горло. Болеть оно начало еще в вагоне. Эдгар прополоскал его йодной настойкой и отправился на Монте Пинчио. Взбираться пришлось по Испанской лестнице, но усталости он не ощутил — так поразило его совершенство всей этой композиции: лестниц, обелиска, церкви, которые, хотя и не были расположены на одной оси, оставляли впечатление высочайшей гармонии.

На Монте Пинчио почти никого не было, холод разогнал гуляющих, толпа торговцев сувенирами и фотографов тоже поредела; только подальше, в парке, по пути к вилле Боргезе, стояли белые ширмы, образующие квадрат, и вокруг тесной гурьбой толпились дети. В квадрате, за ширмами, сидел человек и показывал кукол. Был там чудесный носатый Пульчинелла и прочие реликты Commedia dell'arte.

Эдгар растроганно улыбнулся. Ему вспомнились точно такие же «куклы за ширмой» — как это называли у них дома — на одесских дворах. Он постоянно видел там эти самые фигурки, нарумяненные и носатые, и всегда огорчался из-за того, что жандарм, столько раз остававшийся в дураках по вине ярко раскрашенного Петрушки, в конце концов убивает Петрушку палкой. Петрушка жалобно кричал, а потом бессильно перевешивался через ширму. А маленький Эдгар плакал, и ничем нельзя было его успокоить. Итальянские куклы выглядели иначе, и жандарм не убивал Пульчинеллу. Эдгар на минуту остановился поглядеть на представление. По мосту к вилле Боргезе мимо импровизированного театрика в прославленном парке быстро проносились автомобили, но Эдгар, но обращая на них внимания, смотрел на маленького Кашперля — он же Пульчинелла, он же Петрушка — и вспоминал Одессу.

«Что-то я слишком много вспоминаю», — произнес он про себя, отойдя от театра и медленно направляясь в глубь парка.