Хуан-Тигр

В последнее время Хуан-Тигр был настолько горд собою, настолько переполнен чувствами, что он даже потолстел и подрос – по меньшей мере, так казалось. Он жил в лучшем из возможных миров, то есть в своем внутреннем мире. Он даже приобрел свойственное олимпийцам величавое достоинство, так что при взгляде на него приходили на память превышающие человеческий – рост статуи Юпитера. Только физиономия Хуана-Тигра никак не соответствовала классическому канону красоты. Внешний мир существовал для него лишь в качестве робкой копии его внутреннего мира, а действительность должна была подчиняться его желаниям – или же она будет испепелена одной из тех невидимых молний, которые он сжимал в своей деснице. Чем дальше текло неощутимое время, тем отчетливей Хуан-Тигр понимал, что любит Эрминию, и это понимание было таким простым, естественным и неотвратимым, словно он был влюблен в нее всегда и словно эта любовь была, само собой разумеется, взаимной. Сила, естественность и достоинство любви Хуана-Тигра таинственным образом передались донье Мариките, дону Синсерато и вдове Гонгоре. Казалось, что и они тоже давным-давно знали об этой любви, на которую Эрминии полагалось бы ответить такой же страстью.

Подобно тому как зимний туман скрадывал по ночам очертания окружавших Пиларес гор, а лучи весеннего солнца возвращали их на прежнее место (а ведь никто и не думал удивляться, увидев их вновь, никому и не приходила в голову мысль, будто они куда-то исчезали), так и люди, вошедшие в этот тесный дружеский кружок, обнаружив любовь Хуана-Тигра (любовь такую же огромную, крепкую, нерушимую и вечную, как гора), не только не удивились, но, как и сам влюбленный, сочли само собой разумеющимся и наиболее правдоподобным, что любовь эта существовала всегда, хотя прежде она скрывалась за пеленой скромности и благоразумия. Среди друзей Хуана-Тигра установилось нечто вроде молчаливого соглашения, как если бы все они единодушно полагали, что Хуан-Тигр и Эрминия были – по обоюдному желанию – помолвлены друг с другом, но оставались женихом и невестой дольше, чем это принято у порядочных людей. Трудно было с точностью установить, кто сказал об этом первым: то ли дон Синсерато намекнул, то ли донья Илюминада посоветовала, то ли донья Марикита попросила, то ли сам Хуан-Тигр поспешил это утвердить… Или, может быть, все они вчетвером в один голос сказали: «Это тянется слишком долго и без всякой видимой причины. Давайте назначим день свадьбы».

И свадьбу назначили на пятнадцатое апреля.

На следующий день после того, как такое решение было принято, Хуан-Тигр купил для своей невесты свадебный браслет (самый широкий, самый тяжелый и самый крикливый из всех, что продавались в городе), приказав выгравировать на нем заглавными буквами: «Я принадлежу Хуану-Тигру». Ему хотелось, чтобы та же самая надпись, но только составленная из бриллиантовых крошек, появилась и на лбу Эрминии. Вечером у Хуана-Тигра так дрожали руки, что ему никак не удавалось надеть этот браслет на запястье своей невесты, и тогда старуха, священник и вдова бросились Хуану-Тигру на помощь. И Эрминии показалось, что ее сватал не один Хуан-Тигр, но и все эти люди.

Донья Марикита сказала:

– Эрминия, утешение моей старости! Благодари Бога за то, что Он так явно отметил тебя Своей милостью, дав тебе в мужья человека, который щедр и величествен, как кедр ливанский. За свою долгую жизнь много я всего повидала и убедилась, что на свете есть только две вещи, делающие наше существование сносным: хороший муж и хороший желудок. – И донья Марикита всыпала себе в рот целую горсть круглых и прозрачных, как стеклянные шарики, карамелек.

Донья Илюминада, взор которой затуманился слезами, промолвила:

– Теперь, когда браслет на твоей руке уже застегнут, подумай хорошенько, Эрминия, какой смысл заключается для тебя в этом знаке рабской покорности. Нет, ты не раба, наоборот, госпожа и владычица. Запомни это и возблагодари Бога, как сказала твоя бабушка.

Хуан-Тигр, наконец-то в полной мере осознав свою любовь, не только не осмеливался хоть что-то сказать Эрминии, но даже не решался на нее взглянуть. Он лишь неуклюже тыкал пальцем в пространство, будто пытаясь закрепить в воздухе слова, произнесенные устами доньи Илюминады.

А священник Гамборена истолковал ее речь следующим образом:

– Лихо, вдовушка, ох лихо! Мудрость в каждом вашем чихе! Ха-ха-ха! Даже на краю могилы говорить вам станет силы. Эхем-эхем! Кто так мудр? Кто так речист? В ком такая крепость духа? Право слово, ей на ухо прошептал евангелист: «Жена сидит на звере и ныне, и присно».[33] И ныне, и присно женщина верхом на мужчине – вольный перевод. И ныне, и присно. Это в природе вещей, как толкуется в Откровении Иоанна. И ныне, и присно. Это в природе вещей.

Донья Марикита и донья Илюминада слушали священника, изумленно раскрыв рты, и вместе повторили последнюю его фразу:

– Это в природе вещей…