Хрущев

— Ты думаешь, Петр, я понимаю, что происходит в стране?! — воскликнул он. — Ты думаешь, я понимаю, почему я сижу в кабинете первого секретаря ЦК КП(б)У, а не в камере на Лубянке или Лукьяновке?! ²²

Беседа Хрущева с Петром Коваленко проходила в здании ЦК компартии, где у стен, конечно, были уши. Последняя фраза несколько смягчила тон высказывания Хрущева и сделала его более «безопасным»; однако и первые фразы звучали не так рискованно, как могло показаться. В 1939 году даже Сталин признавал, что во время чисток было арестовано много невинных людей — хотя и объяснял это тем, что в органы проникли «враги народа», использовавшие свое положение для уничтожения верных партии лиц ²³.

«Порой, — вспоминал Хрущев, — Сталин высказывал трезвые суждения об арестах и несколько раз осуждал их в разговорах со мной с глазу на глаз». Но чаще казалось, что все и каждый, включая и Сталина, охвачены какой-то паранойей. «Началась буквально резня, — писал Хрущев в своих воспоминаниях. — Во имя класса, во имя победы и закрепления победы пролетариата рубили головы, и кому? Тем же рабочим, крестьянам и трудовой интеллигенции… Мне трудно объяснить все действия Сталина, его побуждения» ²⁴.

Подчеркивая иррациональность Большого Террора, Хрущев дистанцируется от него. Всеобщее помрачение рассудка — удобное объяснение тому, почему хорошие люди «ни с того, ни с сего» сделались плохими. Ежов, при первой встрече в 1929-м показавшийся Хрущеву «простым человеком, бывшим петербургским рабочим», теперь «совершенно потерял человеческий облик» ²⁵. И другие офицеры НКВД, «не обязательно жестокие люди», превратились в «машину… руководствуясь мыслью: если я этого не сделаю, то это же мне сделают вскоре другие; лучше я сам это сделаю, чем это сделают надо мной» ²⁶.

Хрущев не желал признавать, что так же рассуждал и сам. Однако его рассказ о шефе украинского НКВД Успенском ясно показывает, насколько вовлечен был Хрущев в кошмарно-гротескный процесс Большого Террора. Когда Хрущев приехал в Киев, Успенский «буквально завалил ЦК докладными записками о врагах народа». Но однажды Хрущеву позвонил Сталин, упомянул какие-то неназванные «показания», доказывающие вину Успенского, и спросил:

— Вы можете арестовать его?

— Можем.

— Но это вы сами должны сделать.

Сперва Хрущев не расслышал фамилию и подумал, что речь идет о другом человеке, — впрочем, добавляет он, «и на него имелись показания». Но в конце концов Хрущев разобрался, о ком речь, и уже готов был арестовать Успенского, как вдруг Сталин отозвал свой приказ. Планы изменились, сказал он, он вызовет Успенского в Москву и арестует по дороге. Трудно сказать, почему он решил, что Успенский попадется на эту старую уловку. Успенский не попался: он сбежал, оставив фальшивую «предсмертную» записку о том, что бросается в Днепр. Водолазы из НКВД обшарили весь Днепр, но не нашли ничего, кроме дохлой свиньи. А Успенский в конце концов получил то, что заслужил. Пять месяцев он провел в бегах, но потом, рассказывает Хрущев, «поймали Успенского в Воронеже» ²⁷.

Вскоре после переезда в Киев беда едва не разразилась с самим Хрущевым. Человек, которого он привез с собой из Москвы и сделал украинским наркомом торговли, которого «уважал и доверял ему», был арестован. Вскоре Лукашова отпустили — это успокоило Хрущева, но ненадолго, лишь до разговора с подчиненным. Лукашов рассказал, что его «били нещадно и пытали», пытаясь добиться от него показаний… на самого Хрущева! Обвинения в том, что Хрущев якобы отправил Лукашова в загранкомандировку для установления связей с белогвардейскими организациями, были смехотворны (на самом деле Лукашов закупал за границей семена лука и других овощей) — но не смехотворнее прочих подобных обвинений, по которым погибли уже сотни людей. Согласно Хрущеву, его друг «оказался крепким человеком, отчего и остался в живых». Ничего не добившись, его отпустили — случай нечастый. Сам Хрущев тоже проявил редкую смелость — обратился к Сталину и рассказал ему обо всем.

— Да, — спокойно ответил тот, — это все чекисты стали делать, туда тоже затесались враги народа и подбрасывают материал, вроде бы кто-то им дал показания. И на меня есть показания, что тоже имею какое-то темное пятно в своей революционной биографии ²⁸.

Заговорив об этом первым, Хрущев доказал Сталину, что ему нечего скрывать: подозрительный тиран любые проявления страха и неуверенности воспринимал как доказательства вины. Казалось бы, этот случай должен был ясно показать Хрущеву, что в мясорубке НКВД гибнет множество невинных людей. Возможно, так оно и было: но «на публику» Хрущев продолжал заявлять, что несправедливые аресты случайны и подстраиваются проникшими в органы «врагами народа».