Христос как Судия мира

Обращаюсь к теме. Вопрос решается, если решить, было ли в мысли Иисуса стеснение свободы, и именно физическое. Прежде всего: прямого совета мы не найдем. Отчего бы? Иисус посылал в мир апостолов, и именно для проповеди, для прозелитизма. Он знал, что весь мир и покорится ему, ибо есть в словах Его упоминание, что «Евангелие будет проповедано до концов земли»[3]. Многому научил Он учеников, длинные беседы и днем, и ночью, и на горе, и на озере вел Он с ними. Неужели для столь длинного процесса проповеди нельзя было предвидеть всяких коллизий, всякого рода столкновений, всякого возжжения души у Апостолов, и особенно… у позднейших миссионеров, до римской «propaganda fide» включительно? Отчего же было не сказать твердо и математически: «Вам и кто пойдет по ступеням вашим, во всех веках и странах, повелеваю действовать только словом, ни к какой мере притеснения и понуждения физического не прибегая». И было бы ясно. И были бы предупреждены Торквемады. Правда, в одном случае Иисус запретил ученикам «свести огонь» на непринявший Его город. Да, но это лично и сейчас. Перед царем и Богом жертв не совершается; и у нас в царский день не погребают мертвых, а в греческой драме казнь тоже происходила за стеною. Есть, однако, другое слово, кажется, о Капернауме: «Содому и Гоморре будет отраднее в день суда, нежели ему». Вообще «будут скорби». «Когда отнимется Жених (Иисус) — будут скорби». Говорят, миссионерство — это вражда, холодность, а посему «и не Христово». Так учат нас Меньшиков и Мережковский. А Евангелие учит, что «когда Евангелие будет проповедано до концов земли, то охладеет в мире любовь», и «не думайте, что я мир принес на землю, не мир Я принес, но меч и разделение». Ну, вот сектанты и «господствующая церковь» и разделились, а как «любовь охладела», то холодные языки миссионеров не действуют, и уж приходится подогревать дело разными мерами. Прямо в Евангелии мер физических не указано; но разве прямо сказано там, что из народа Божия евреи должны отныне стать каким-то дьявольским народом, что Иерусалим должен будет в муках пасть, что будут позваны язычники к спасению, что золотое кольцо, связавшее Израиля с Иеговой под дубом Мамврийским, распаяется и падет обломками к ногам его презирающего нового человечества. Мало ли что прямо не сказано в Евангелии. Но неужели дерзкий какой-нибудь скажет, что все это совершилось без Промысла о себе, что и не надо было отменять обрезания, отвергать утренние и вечерние жертвы в храме, Титу и Веспасиану незачем было трогаться, а что все после Иисуса могло оставаться в том самом виде, как до Иисуса, и достаточно было евреев немножко посечь, высечь одно поколение за непризнание Иисуса, а с остальными евреями, теперешними пархатыми жидами, христиане преспокойно могли купаться в ихней микве, есть опресноки и праздновать праздник кущей. Нет, Христос есть камень, где все повернулось, весь земной шар. Миллионы поколений ответили заодно. Унижены сотни израильтян за пра-пра-прадедов их. Пострадали безвинные, т. е. безвинные, положим, в XIII веке, когда их вырезывали. А уж позвольте, если жидов вырез'aли, вырезали перуанцев и мексиканцев, то почему немножко и не посечь сектантов? Ведь Миролюбов, Мережковский и Меньшиков в обморок не падают от жалости по Перу, Мексико и жидам. Тернавцеву детей не жаль. С чего же, например, я буду жалеть павловских сектантов? Просто, мне до них дела нет; даже хорошо, что они немножко преследуются, дабы из холодного и легкомысленного сердца христиан не исчезала память, что эти маленькие догорающие огарки суть остатки когда-то очень высоких свечей. В человечестве должна быть солидарность. В человечестве должна быть память. Человечество, посекая кое-кого внутри себя, только не прерывает абсолютно необходимую и абсолютно нравственную цепь, коею все роды наши связаны, и страдание должно остаться, даже жестокость не должна изгладиться, пока не придет день, час и Лицо, Которое даст окончательное об этом объяснение. Если бы мечта Мережковского и Меньшикова осуществилась, т. е. наступила бы эра Христовой свободы, то в мире потерялась бы нравственность: ибо уж, конечно, эти свободные не вспомнили бы о погребенных в земле рабах.