Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

Солдат сел на лен и стал от фонарика прикуривать. Батюшки-отцы родные! На солдатской шапке красная звезда.

— Это тебя речка обманула, — загоготал Ванька. — Опять к нашему же берегу теченьем тебя прибило, дурака.

И схватило у Касьяна от ужаса живот.

Ветерок как дунет. Фонарик миг, и — сразу тьма.

Касьян стрелой в кусты. Да как пошел, да как пошел чесать. Бах, бах, бах! — мимо, свистки, крики, брань, бах, бах! И все красное-красное: либо жизнь из Касьяновых глаз выкатывалась вон, либо шинкарка кумачами машет.

«Врешь, хлоп твою в лоб, не словишь. От ведмедя убегивал», — кувыркался Касьян из ямы в яму, через голову, как заяц. А на рассвете поплелся к железной дороге, к станции.

— Оказия, — крутил он головой. — Из Ересеесе поплыл, да в Ересеесе и опять попал. Ах, ах, что я своей бабе-то скажу. Вздуть прийдется.

Залез Касьян в товарный вагон:

— Прощай, ленок-кормилец, — и от горькой обиды засморкался.

Московская столица

Забился Касьян в уголок вагона и не успел как следует осмотреться, что за люди с ним — вдруг обход: свистки, трещотки, ясны пуговки… И стадо стрюцких, будто мыши от кота, в толкотне и гвалте мигом из вагона марш. Погоня следом. Пуст вагон, только чей-то узелок возле Касьяна.

— Руки вверх! Это чей узелок?

— Мой, надо быть, — не задумываясь, сказал Касьян и почтительно воздел, как поп, руки к потолку.

— Билет!

— Какой билет? Это для проезда? — спросил Касьян. — А его у меня взял сосед, пучеглазый такой, гнусавый… Он, окаянная душа, первый из вагона сиганул.

И как остался Касьян во всем благополучии один, цоп за узелок. Бабаба! Деньги. Вот те Христос — деньги! Касьяна аж пот прошиб.

Развязал узелок — червонцы. Перекрестил червонцы — целехоньки, как лежали, так и есть, даже ни один не сшевельнулся. Касьян пал брюхом на находку и в хохот, в крик, в радостные слезы Под брюхом у Касьяна деньги, а в уголке по-собачьи кобелек сидит, головкой со стороны на сторону поводит, умильно на Касьяна смотрит.

Сгреб его Касьян аккуратно за шиворот, давай целовать в уста:

— Ты андель, а не пес! Ей-богу, право. Какое счастье завсегда от тебя валит.

Запхал Касьян в пазуху червонцы, подбоченился и пошел гоголем на станцию:

— Кондуктор! Кондуктор! Нам в товарном не желательно, при деньгах мы. Где тут самый скорый? Где билеты выправляют?

А кондуктор сердито ему:

— В скорый в лаптях не пустят: дух от тебя. А на почтовые все билеты разобраны по записи. Другие которые неделю ждут. Жди и ты.

Касьян на пустые речи плюнул и к окошечку, где касса. А возле окошечка и по всему полу вповалочку народ лежит. В окошечке кассир, у кассира в руках список.

— Иван Карасиков! — выкрикнул кассир.

— Здесь! Я самый! — залихватски подбоченился К^асьян и бороду в оконце.

— Деньги платил?

— Еще третьего дня уплочены вполне, — сказал Касьян. — Нам в Москву желательно.

— В Москву, верно, — подал кассир билет.

— Да я соврать, извиняюсь, званья не возьму, — схватил билет Касьян.

* * *

Мчится Касьян в Москву. Завидит церковь, шапку долой, за здоровье Ивана Карасикова бога молит. То есть такой стыд душу охватил, аж затошнило.

— Ужо, в Москве, Иверской свечку поставлю за тебя, за дурака: не зевай, раз выкликают. Ох, грехи, грехи!

Насупротив Касьяна китаец — узкие глаза — лежит, без передыху зловредную трубку курит, луком закусывает. А поганый дымище прямо Касьяну в нос. Нет, не табак это. Что-то замутило, замутило в голове:

— Брось трубку, китайская твоя душа!

* * *

А вот и Московская столица. Ну, Москва — дело знакомое. Прямым трактом в самый первейший магазин. Купил галифе, френч, кожаную фуражку, сапоги с длинными голяшками, а лапти повесил на церковную ограду, авось, кто-либо из неимущих и возьмет, — все-таки хоть один паршивый грешишко с Касьяновой души долой.

— Сделай, гражданин, мне физиномордию под комиссара, — сказал он цирюльнику на Сухаревке.

Тот: чик, брик, — пожалте. Всмотрелся Касьян в зеркальце, пощупал острую бородку, колупнул две щепочки под ноздрями замест усов, сказал:

— Прилично. И сморкнуться ежели, сподручней.

Проходил часика полтора туда-сюда, надоело без дела комиссаром быть.

«Нет, — думает Касьян, — лучше оборочусь я богатым мужиком, кулаки которые».

И за три червонца в придачу к френчу и галифе стал в аккурат деревенский торгаш о пасхе. И как обрядился торгашом…

— Оказия, — сказал он самому себе. — Скажи на милость, какая сразу вдарила блажь в башку.

Улыбнулся Касьян и прямо к милицейскому.

— Здрасьте! — вежливо сказал Касьян. — Мы приехатчи из провинции, по части смычки. И нам желательно от живой бабы новую супругу завести советским способом. Обернитесь, пожалуйста, лицом к деревне…

— А развод имеется?

— Так что развелся я, — подмигнул Касьян. — Мне, понимаешь, старая баба ни к чему: корявая очень и в животе урчит. А я трудящий класс, и мне женщина требуется — ой люли. Ты сам должен понимать, не маленький…

— Это можно, — сказал милицейский. — А невеста имеется?