Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

Мельник икнул, сел в гряды, сорвал огурчик, стал хрупать его белыми зубами.

Еруслан Костров вошел в избу.

— Чего забыл? — задрожала голосом Настасья и заперла дверь на крюк — Ты не вздумай меня облапить без хозяина… С тебя станется…

— Ну, что ты! За кого ты меня считаешь? Я не фулиган какой. — Еруслан Костров обеими руками схватил Настю за талию и поднял к потолку. — Чувствуй! Можешь соответствовать?

У Настасьи затрещали кости, лопнула шнуровка.

— Брось, жеребец! Задушишь, — прокряхтела она и накрепко защурилась.

Когда мельник дернул дверь, Настя быстро сняла крючок и стала мести избу.

— Ага! На запор… Это что такое?! — крикнул, топнул в половицы мельник.

В переднем углу ползал на четвереньках Еруслан Костров, ошаривал темные углы, бубнил:

— И черт его знает, куда он задевался…

— Да был ли у тебя кисет-то? — тяжко задышал мельник, сжимая кулаки.

— Тьфу! Два раза пардон. Так и есть. В цирке позабыл.

Настасья фыркнула, уткнув нос в изгибень руки, мельник проверил взором постель с горой подушек, — как будто все в порядке, — шершаво пробубнил:

— Идем быка смотреть…

Бык Фитька не мал и не велик, черный, лохматый, как собака, с плоским тугим подзобком.

Рога длинные и острые, хвост куцый. Если б не рога, его можно бы принять за обыкновенного медведя, и взгляд у него медвежиный, исподлобья, с загадочной этакой ухмылочкой.

— Бычишка ничего, — одобрительно отозвался мельник. — Чуешь, Фитька? Пред тобой образовался человек, борец называется. Ты, Фитька, животная с понятием, не фордыбачь, поддавайся ему. Чуешь?

Вслушиваясь в знакомый голос, бык вдумчиво обнюхивал вкусный воздух: от хозяина попахивало брагой.

— Бычка-трычка животная в плепорцию, — ощупывая, как цыган-барышник, все скотские статьи, прищелкивал языком Еруслан Костров. — Пудов пятнадцать весит?

— С гаком, — подхватил мельник. — Бычишка хоть куда.

— Ну, это для меня плевок. На закукры посажу и вкруг цирка по арене…

Бык ухмыльнулся, фыркнул, встал к циркачу хвостом. Мельник же от изумления попятился:

— Ну, брось, это ты тово… Отойди-подвинься. Врешь!..

— Кто, я, я вру?

— Ну, покажи свою силу. Вот камень — шевельни.

Борец приподнял восьмипудовый валун, надулся и швырнул его в стоячий пруд: волны взмыли в берег, гул пошел.

— Ух, ты, отойди-подвинься! — остолбенел мельник и, захохотав, бросился целовать борца. — Милай!.. Богатырь русск-а-а-й… Ну, расскажи про свои великие подвиги… Пойдем бражкой угощу…

Направились к избе. Мельник, пошатываясь, бубнил:

— Хоть ты и силен на подъем, а на водку я тебя сборю… Меня не перепьешь, нет, брат, нет…

В мыслях Еруслана проплыл легковейный образ Насти, борец сладко передохнул, подумал: "Надо пьяным притвориться" — и сказал:

— Это верно… Насчет выпивки я слаб… Да у меня и теперь круженье в ногах сильное, — он тоже зашатался, как и мельник, ударился плечом в березу, отскочил, потом обнялись за шеи, заорали песню:

Эх, ты, ряби-и-нушка,
Ты зи-ле-о-ная!..

Брага крепкая, с медком. Настя суетилась. Мельник плакал и кричал:

— Пей, не жалей!.. Все равно отберут… Настюха, волоки четверть самогону. Эх, гуляй губерня!.. — потом лез к борцу целоваться, орал ему в рот: — Богатырь наш… Мила-а-й!.. Так неужто верно, что царь-колокол мог с места сдвинуть?

— Нет, царя-колокола одолеть не мог. А вот в прошлом году трактор в канаву пал, всей деревней подымала, не могли. Я выпер. После того у меня носом кровь хлынула и пуп на вершок съехал.

Мельник был совершенно пьян: рвал на себе волосы, неистово вопил:

— Вон они какие богатыри-то православные!.. Настюха, подивись!.. — и разливался морем слез.

Еруслан Костров тоже казался пьяным, Настя же ходила козырем, поводя круглыми плечами и всякий раз незаметно прижимаясь грудью к гостю. Кровь играла в ней, как в березе весенний сок, била в ноги, в голову, в тугую грудь и заливала мысли сладким пламенем греха: "Хоть бы скорей старый пес под лавку брякнулся да захрапел".

Настя тоже вполпьяна. Эх, эх… Вот бы уйти от старика да к Еруслану… Эх, эх, эх! Но разгульные, вольные помыслы ее вдруг сжались, провалились. Настя, похолодев, шмыгнула за переборку, к печке, там зеркальце висит, уставилась милым, полным жизни и страдания лицом в окаянное стекло, сорвала черную повязку, откачнулась: по пылающей щеке неудержимо слезы полились: — Эх, эх… Куда ж мне одноглазой?.. Не возьмет… Эх, эх!.. — схватила зеркало и — об пол.

А там, у стола, чарочки гуляют.

— Эй, Настя, молодайка, жана моя, иди!.. — зовет постылый. — Нет, ты послушай-ка, что гостенек-то говорит.

— И вот, значит, зуб… Можете пощупать, самый настоящий клык… — врал борец, широко оскалив белый ряд зубов и притворно пьяно во все стороны покачиваясь: большая борода его, как чесаный первосортный лен, усы вразлет и сердце стукочет молотами в грудь. — И вот, значит, этот самый клык…

— Клык?.. Ха-ха-ха, — бессмысленно заливался хозяин.

— То есть так, дьявол, заболел, что страсть… Я прямо на стену кидался…

— На стену? Ха-ха-ха… Настюха, слышишь?!