Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

Тут, грешным делом, подмигнул я ей и шапчонкой помахал, ну, генерал мне сейчас же сердито локтем: «Цыть!», а мадамочка ничего, тоже встречь мне улыбнулась и золотой туфелькой этак виль-виль-виль, то есть пожалуйте в контакт. Тут генералы все вскозырились, им дурно стало, зачали меня сердитыми вопросами щипать:

«А у вас виноград есть?»

«Есть, — говорю. — Это какой? — говорю. — Зеленый-то? У нас в лавках продается. Ну, клюква покрасней. А у вас кислая капуста есть?»

«Есть, — отвечают. — А у вас французская горчица есть?».

«Добра-то. А у вас деготь есть? Шкипидар есть? Гвозди есть? Чего бы еще тебе загнуть… Дуги есть? Хомуты есть? Самогон гнать приспособности имеются? Гармошки есть, тальянки? Ни черта у вас нет… А у нас все есть».

А генералы:

«Резиновые титьки есть у вас?»

Ну, братцы, я тут-то язык и прикусил совсем.

«Вот, — говорю, — господа честные, извиняюсь, на глупом слове, этого добра у нас нет… У нас все настоящее».

Тут Франция провела ручкой по грудям — физкультура называется — и глазки опустила.

Ну, думаю, начну-ка я крыть их с верхней полки. Перекрестился, да и говорю:

«У вас под кем крестьянская земля? Под барами? А у нас, господи благослови, под мужиком. У вас под кем фабрики-заводы? Под буржуем? А у нас, благодарение царице небесной, под пролетарием всех стран. А смычка есть у вас? А у нас в одной волости смычек пять. А шефы есть? Ни черта у вас, окромя горчицы… Тирнационал есть?»

А генералы:

«У нас марсельеза».

А я:

«Добра-то. Мы ее, матушку, в девятьсот пятом годе воспевали, как помещиков жгли. Скажи пожалуйста, какие отсталые народы!»

А генералы:

«Долой мужика! Долой!»

«Врешь! — кричу им встречь. — Погоди мужика хулить. Мы всех вас за собой на веревке уведем. Русь еще лаптем думает, погоди, до башки черед дойдет, покажем!»

Тут Франция затряслась вся, побелела, ножкой топнула:

«Молчать!»

«Ага! Молчать… — горько стало мне, сглотнул я слезы, молвил: — А помнишь, Франция, как мы твой Париж-город в разнесчастную ерманскую войну спасли? Кровью русской все поле под Аршавой полили: на, живи, Париж! Забыла?»

Утер я, братцы, слезы мужицким кулаком, поднялся живой рукой со стульчика.

«Эй, Франция! Тяни за мной тирнационал… Паразиты иностранные, подхватывай!» Шапчонкой покрутил, да как гряну:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!

Боже правый, что тут и вышло! Как заблажат все:

«Бей! Стреляй его! Долой! Трави газом!»

А я:

«Врешь, паразиты! Не боюсь газов: на мне душевредная маска есть».

А какой-то несознательный капиталист кэ-эк по загривку двинет мне, я носом в землю тюк…

«Казнить! Казнить!»

И повели меня на казнь, как быка на бойню. Чую — французской гильотиной пахнет, кровищей пребольшой. Ну, думаю, твори бог свою волю… Эх, Касьян, Касьян, неужто отходили твои мужичьи ноженьки, неужто тугая смерть пришла? Нет, не может быть, чтоб русский мужик дарма пропал… Плачу слезно, шапчонкой утираюсь, а сам вроде акафиста:

Никто-о-о не даст мне избавле-енья…

А мне паразиты:

«Суй башку! Суй башку!»

У гильотиночкн остер булатный нож вниз-вверх ходит ходуном. Тут я и взвыл на всю планиду:

«Отцы родные! Дозвольте напоследочках православному мужику богу помолиться».

В это самое времечко, братцы, со всех краев, быдто сине море загудело: «Врешь, погоди молиться-то!..».

* * *

Касьян вдруг оборвал рассказ, вскочил, заткнул уши, защурил накрепко глаза И вся изба вскочила, и вся изба завыла, загавкала на Касьяна, как буря, как каменный грохот с гор:

— Врешь! Погоди молиться-то!

Касьян ахнул и в страхе взглянул перед собой, как сумасшедший. Ах, черт! Замест собственной избы опять корчма, прокисшая, словно простокваша. Под потолком лампочка чадит, на столе шинкарка пляшет, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают… Народу, народу — страсть: паны да евреи, есть и русские. Все в ладоши бьют. И все в один голос на Касьяна:

— Врешь, погоди молиться-то!

Черный кот взад-вперед ходит, зелеными глазами Касьяну в самый рот глядит. И все кругом зазеленело.

Похолодел Касьян, не вздышит. И где-то песик взлаял.

— Представьте! Даже в своей избе спокою не дают, — пробормотал мужик. — Эй, Акулина!

А песик уткнул холодный свой носок Касьяну в ухо, шепчет человечьим голосом:

— Где у тебя иверская свечка? Зажигай. Вся чертовщина сгинет.

Приободрился Касьян, чмокнул верного песика в носок и говорит:

— Свечку я обронил, как мертвую петлю делал. А вот я чем… Боньба у меня за пазухой сидит.

Выхватил бомбу, взмахнул под небеса:

— А ну, нечистая сила! Ожгу! — да бряк в пол. Как завоют, как заойкают: визг, стон, рев. И мигом — тьма.

— Вот какое поврежденье вышло, — прошептал, трясясь, Касьян. — Все вдрызг расшиб, всю собственную избу. Не знай, и сам-то жив ли.

И сквозь тьму подыхающий песий голосок:

— Ты-то жив, а меня убил, дурак…

Закачался Касьян от жалости: «Песик, песик!» А буря так и кроет, так и взваривает: темный лес котлом кипит, буря сухостой корежит, хвои рвет, в вытаращенные Касьяновы глаза шишками швыряет.

— Благодарим, — сказал Касьян, — совсем даже в лесу.