Храпешко

— И я думаю, что ты станешь очень известным человеком, можно сказать, даже знаменитым, у тебя будет много радости и счастья… но…

— Но что?

— Но, когда вырастешь, приедет один неизвестный человек и захочет взять тебя с собой. Будет предлагать тебе богатство и славу. Деньги. Предложит тебе спасение.

— Вот здорово!

— Не езди с ним… — прошипел Храпешко сквозь зубы.

— Почему..?

— Не езди… — повторял Храпешко сквозь слезы, — потому что получишь много…

— О, как хорошо…

— …а потеряешь все… не езди… не езди… никогда… не смей уезжать…

Потом опять все стемнело.

68

Последние дни чужих жизней Храпешко провел в неподвижности, он ничего не ел и не пил, лежал на вытертом кресле, накрывшись по плечи одеялом; на носу у него висели очки со стеклами разного цвета, на ногах были тапочки. Все вокруг него окрашено сепией: все напоминает о какой-то давно забытой мысли. Ничто не движется, если только кто-то подойдет поближе, то сможет увидеть, что у него подрагивают ресницы. А за этими ресницами размышляющие глаза, скрытые толстым бельмом, потонувшие в глубокой стеклянной слепоте.

Храпешко не дышит. Или все еще дышит? Или, если даже он и дышит, он делает это крайне осторожно, стараясь не разбудить затопившие его воспоминания. Сквозь открытое окно глядят стеклянные окна нового здания. Стеклянные здания — неважно, какого города. От зданий поднимается пар. Зима. Храпешко холодно, в его комнате смердит, весь дом смердит, по его ногам иногда бегают мыши.

Храпешко умирает, как он того заслужил.

Одинокий, полный мышиным пометом, с остекленевшими от слепоты глазами, со стеклянными зданиями, виднеющимися вдалеке через полуоткрытое окно. Вокруг него лежат стеклянные предметы. На полу бесчисленные осколки битого стекла. По подоконнику ходит голубь.

Вдруг дверь в его комнату открывается.

В последнее время он ее вообще не то что не запирает, но даже не прикрывает. Он настолько одинок, что был бы рад, если бы в комнату залез вор и во время кражи, если он найдет, что украсть, поговорил с ним.

Дверь открывается, но Храпешко ничего не видит. Он и не смотрит. Оба глаза у него закрыты. Может быть, навсегда. Он слышит шаги. Кто-то садится напротив него. Кто-то дышит.

Сначала Храпешко ничего не спрашивает. Он молчит.

— Гулабия?

Никто не отвечает.

— Мандалина?

Опять никто не отвечает.

Вдруг ему приходит в голову счастливая мысль, что, может быть, это какие-нибудь известные финансисты, которые приехали, чтобы предложить ему работу в какой-нибудь фирме. Возможно, американцы? Чтобы он дал им совет по искусству стекла. Возможно, однако, что это друзья, с которыми нужно ехать в Египет или Китай. Может быть, опять в Индию?

Вдруг кто-то встает и подходит к нему.

Храпешко становится страшно. Первый раз в жизни он боится так же, как боялся, что у него может не получиться небьющееся стекло, тогда, в Бейкозе. Может быть, так же, как когда-то давно боялся, когда поехал в неизвестный мир высоких снежных гор.

Сердце начало прыгать и стучать все сильнее.

Вдруг на его руки со сплетенными пальцами, которые он держал на коленях, опустилась чужая рука. Нежная. Мягкая. Молодая. Этой руке не больше двадцати лет… пожалуй, что и меньше.

Конечно, это кто-то знакомый, сказал он сам себе и улыбнулся краем губ. Затем он услышал мужской голос:

— Отец! Я пришел, чтобы забрать тебя домой.

Так сказал Бридан.

Эпилог

Если бы был жив старик, который рекомендовал Жоржу показать Храпешко мир, сейчас ему было бы, наверное, двести лет. Но независимо от лет, одним зимним февральским утром он мог бы увидеть там, внизу, среди обширных виноградников, как мало-помалу сквозь них продвигается темная тень. Вардар парит, как всегда в холодные зимы.

Чем ближе подходит эта тень к винограднику, тем яснее становится, что это человек. Он в высоких сапогах до колен, на плечах у него толстое темное пальто. Одной рукой он опирается на палку, а другой, вытянутой перед собой, нащупывает путь. Дойдя до первых виноградных доз, он отставляет палку в сторону и начинает обеими руками ощупывать виноградные лозы. Взгляд его устремлен в небо. Он слеп.

Его руки трогают сухие ветки, что-то ищут. Он наклоняется к корню первой виноградной лозы и медленно перебирает пальцами, продвигаясь наверх. А снег то здесь, то там по-прежнему расцвечивает поле, дышащее в такт солнечному свету, пробивающемуся сквозь облака. Пальцы ощупывают нависшие над землей старые ветви лозы, потом молодые, он трогает их, прикасается к ним, только появляющимся на свет. На губах у него возникает легкая улыбка, но ее никто не видит, потому что он один. Потом он встает и подходит к второй лозе. Делает то же самое. Постепенно от корня вверх отделяет старые сухие ветки от молодых, готовящихся плодоносить. Повторяет это с третьей, четвертой, пятой. Он приближается к среднему ряду. Его широкогрудое тело продирается через сухие ветки, как через руки чудовищ.