Храни тебя бог, Ланселот!

Кольцо охотников стягивалось, хрипел рог, все ближе слышались рев и топот вспугнутого, обезумевшего от страха или от ярости зверья, всем скопом бежавшего по лесу напролом. Артур поразил волка и охотничьим дротиком пригвоздил его к замерзшей земле, как вдруг на него устремился кабан: его клыки несли неминучую смерть королю. Годревур, преданный Артуру всем сердцем, бросился между ними и, хотя обрушившаяся на него гора мускулов опрокинула его коня, успел пырнуть зверя в бок; копье сломалось, Годревур соскочил с падавшего коня и по самую рукоятку вонзил меч свой в косматую кабанью грудь. Удар пришелся неточно, зверь забыл про беспомощного короля, прижатого своей же лошадью, и ринулся на Годревура, удовольствовавшись, как тому, наверное, и следует быть, слугой: распорол ему все нутро, растоптал его. После чего налетевшие с разных сторон рыцари и простые дворяне, не говоря уж о кишмя кишевших прислужниках, секирами и копьями расправились с грозным зверем, высвободили Артура и уложили на попону то, что осталось от Годревура.

Артур искренне любил своего егеря, выделял его из всех роившихся при дворе его слуг. Поэтому он приблизился к несчастному и даже не погнушался — короли великодушны — опуститься в снег на колени, дабы увидеть лицо умирающего.

— Слышишь ли ты меня, Годревур?

Годревур шевельнул головой. Это был слабый, едва заметный кивок, но он мог значить только одно: слышу.

— Тогда слушай! — Артур мановением руки заставил прочих отойти от них, и они остались одни, — После бога, который дал мне трон, и после отца моего, который дал мне и жизнь, и ранг, одному лишь тебе я обязан тем, что меня… что я… Вспомни!

— Помню, государь. Но вспомни и ты, — из последних сил улыбнулся Годревур, — я ведь тоже бежал…

— Но ты был… то есть ты и сейчас… — поправился растроганный король, — истинным мужчиной, который никогда, ни разу не обмолвился о том ни словом! Это благодаря тебе я остался Артуром. И сейчас благодаря тебе остался в живых. Мне кажется, ты умрешь.

— Пришло мое время… — Годревур прикрыл глаза в знак согласия. — Разве что «Отче наш» поспею… столько-то времени еще…

— Так знай же! Когда сын твой вырастет, я сам расскажу ему, какой человек был его отец. И еще… Господа! — На звучный окрик короля рыцари тотчас вскинули головы, и, когда он поднялся с коленей, все взоры были прикованы к нему, — Охотник мой, Годревур, пожертвовавший собою, дабы защитить своего господина, доживает последние минуты. И я хочу, чтобы он слышал, а также и вы, свидетели моего королевского слова! Дарую моему любимому егерю дворянство и герб, и будут они переходить от отца к сыну, пока живет Британия! Сына же его, Ланселота, я воспитаю при моем дворе, как его благородному званию подобает, и выучат его всему, что знать положено, равно как и владению оружием. Если же окажется он достойным такой милости, то станет моим приближенным и будет сидеть за моим столом, а может статься, и рыцарский пояс себе завоюет. Все слышали — вы и бог!

Улыбнулся Годревур, и была это последняя его улыбка:

— Уж он-то будет достоин…

Слуги внимали подобострастно, дворяне — в почтительном молчании, но без подобострастия, а господа рыцари выхватили мечи свои, и над затоптанным, забрызганным кровью снегом прозвучал их клич:

— За Артура и за Британию!

Так, двух с половиной лет от роду, стал Ланселот дворянином. И сделал его дворянином отец — слуга по рождению, но не по духу.