Храм воздуха

До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.

После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.

Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его "Храмом воздуха", и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.

Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот "Храм воздуха" надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате "Храм воздуха" продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)

Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту "Сибойла" будет несложно переоформить "Храм воздуха" на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел - он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.

Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна - утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.

Мне все труднее было, общаясь с ним, сохранять более-менее беззаботный тон. Но из-за страха потерять его навсегда я искал любой предлог, чтобы зайти в спальню, где он полуодетый лежал на заправленной постели. О возможной пересадке сердца я ему не говорил, но о знакомстве с Дозорцевым и переговорах по поводу дома в Кисловодске он знал.

Я присел на краешек кровати и, любуясь по-юношески чистыми линиями лица, начал рассказывать ему о том, как четырехлетним мальчиком он прохаживался по каменному забору дома в Кисловодске. Со стороны двора забор начинался с небольшой высоты, но потом нависал над глубоким рвом, заросшим крапивой. Я ставил его на забор и шел рядом; стоило мне отпустить его руку, как он в ужасе застывал на неровной каменной полосе шириной в тридцать сантиметров.

- Иди, - приказывал я ему, он косился на меня расширенными от страха глазами, но, подчинившись команде, шел дальше.

Однажды он спросил меня с трагической серьезностью:

- Папа ты, что - хочешь, чтобы у тебя не было сына?

На этом прогулки по забору закончились.

Сын хорошо помнил этот эпизод из своей жизни, но с удовольствием слушал меня. Я напомнил ему другой забавный случай: через несколько месяцев после переезда из Баку он пошел в детский сад и там какой-то хулиганистый мальчишка начал издеваться над ним из-за очков, одно стекло которых было заклеено. (В институте Гельмгольца мальчику было предписано носить такие очки, чтобы разработать глаз, который считался "ленивым" - зрачок его время от времени смещался к носу и не работал. Нам с большим трудом удалось уговорить его надеть эти очки, а тут ещё начались проблемы в детском саду). Конечно, я или жена могли пожаловаться заведующей, но как человек, выросший на окраине Баку, я считал это неправильным: пятилетний мальчик, даже если он очкарик, страдающий альтернирующим косоглазием, - будущий мужчина, и проблемы, возникающие между ним и его сверстниками, должен решать сам, без вмешательства родителей.

Мы жили тогда на Преображенке у моих друзей, и, укладывая его спать, я дал совет, как себя вести, если обидчик опять начнет приставать:

- Найди какой-нибудь камень или кирпич, - сказал я со спокойной деловитостью в голосе, - и если он к тебе полезет, скажи: "Отойди от меня или я дам тебе этим камнем по башке".

Мальчик бросил на меня свой косящий взгляд и тяжело вздохнул:

- Не поверит.

- Кто?

- Он не поверит, что я смогу его ударить.

- А ты скажи так, чтобы поверил.

Он закрыл глаза, и я понял, что мое предложение не принято.