Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Откуда мне, старухе, знать, кто к озеру ходит, — ответила мать таким тоном и с таким выражением лица, словно все это ее очень мало трогало. — Все ходят, как всегда. Ээди из Мядасоо и кырбояский Микк весной хотели было там опять качели поставить — старые ведь еще при тебе сломали, — да только Рейн не разрешил. Как ни упрашивали его ребята, старик остался тверд, как железо.

— Что это вдруг на него нашло, ведь тогда, в первый раз, он же позволил, — удивился Виллу.

— Он будто бы сказал парням: не хочу, чтобы вы в моем лесу драки затевали, еще лес спалите. Но парни не сдались, долго его уламывали, заверяли, что драк не будет, ведь они не пьянчуги какие-нибудь; пусть только старик разрешит, а они, Ээди и Микк, головой ручаются, что драк не будет. А ежели вдруг случится потасовка, они своими руками качели сломают. На это старику возразить было нечего, он только сказал: вот вернется домой Анна, пусть она и решает; чего, мол, они к старому человеку пристали. Тогда парни спросили, когда же барышня приезжает? Им хочется поскорее качели поставить, ну, скажем, к троице. А старик ответил, что к вознесению Анна будет дома, пусть тогда и приходят.

— Я так сразу и подумал: чьи же это могут быть следы, как не кырбояской барышни и старой Моузи. Значит, собака жива еще? В прошлом году ведь болела, пристрелить ее собирались, а до сих пор живет.

— О, это только так, одни разговоры! — заметила мать. — Разве старый Рейн такое допустит? Он сказал: пусть живет, вот приедет Анна, она и решит, что делать в Кырбоя, — кого убить, кого в живых оставить.

— Ведь барышня не насовсем в Кырбоя вернулась? — спросил Виллу с возрастающим интересом. — Что ей здесь, в глуши, делать-то?

— Не знаю, говорят, насовсем. В иное время, может, и не приехала бы, да голод всех из России гонит, а в голод небось и кырбояский хлеб вкусным покажется, — сказала мать.

— У нас ведь нет голода, зачем же ей в Кырбоя забираться, — возразил Виллу.

— Это верно, да слышно, будто барышня хворает, похудела, не спит по ночам, — пояснила мать.

— Ну, чего-чего, а спать в Кырбоя можно спокойно, — пошутил Виллу. — Старый Рейн всю жизнь здесь дрыхнул, теперь и барышня отоспится.

— Нет, старый Рейн, говорят, решил передать усадьбу дочери, так что барышня станет теперь полновластной хозяйкой. Старик ничего не хочет больше делать — для кого, мол, стараться, коли единственная дочь по белу свету скитается.

— Вот оно что, — удивился Виллу. — Стало быть, барышня и впрямь решила поселиться в Кырбоя, решила здесь остаться. А может, она теперь уже и не барышня, а успела стать барыней?

— Нет, вроде бы все еще барышня. А не девчонка уже, давно замуж пора. Поди, скоро псиной от нее запахнет, — заметила мать.

— Ну что ты, разве с барышнями такое бывает? — пошутил Виллу.

— Бывает, — убежденно сказала мать, — со всеми бывает, и с барышней и с простой мужичкой, от всех в конце концов начинает псиной пахнуть… Постой-ка, тебе нынче весной двадцать девять минуло, ты же появился у меня, когда скот на пастбище выгоняли. А она годочка на два-три помоложе, — рассуждала мать. — Она ведь моложе тебя была, когда вы с ней тут у озера по лесам носились? — обратилась она к Виллу, словно тот должен был лучше ее знать возраст кырбояской Анны.

— Пожалуй, — ответил Виллу, — года на два. Она уже тогда была долговязая, любопытно, какой теперь стала. Ты подумай, мама, с тех пор уже больше десяти лет прошло, а когда я теперь вспоминаю, мне кажется, будто все это было вчера… или позавчера, нет, словно вчера. Знаешь, мама, время уж очень быстро летит. Прежде я не замечал, как время летит, а теперь замечаю. Еще совсем недавно я был мальчишкой, юнцом, собирался невесть куда отправиться, невесть что совершить, но тут война… А теперь я уже старик.

— Какой же ты старик! — возразила мать. — Что же тогда мне говорить, а ведь я еще работаю, хлопочу по хозяйству.

Но сын, подперев ладонями щеки и устремив взгляд на лужайку перед домом, продолжал:

— Нет, мама, и я уже старик. Однажды в тюрьме завинчивал я тиски и вдруг почувствовал — прошла молодость. И теперь никак не могу отделаться от этого чувства.

— Да, скрутила тебя тюрьма, — сочувственно проговорила мать. — И угораздило ж тебя так его стукнуть.

— Что было, то было, мама, я ни о чем не жалею. Убивать его я не хотел, да он, свинья этакая, сразу за нож…

Виллу умолк. Мать суетилась, громыхала посудой, несколько раз прошла во двор мимо сына, сидевшего на пороге, — хозяйство нельзя было бросить даже в день святого вознесения.

— Да, как все-таки быстро промчалось время! — продолжал удивляться Виллу. — Давно ли это было? Давно ли Кивиристы купили Кырбоя, давно ли застрелился Оскар и оставил усадьбу брату?