Хотеть не вредно!

— Понравился, — отвечаю, не зная, хорошо это или нет.

Зилов молчит. Пользуясь ситуацией, я снова сую градусник ему под мышку. Майка на нем совершенно мокрая. Порывшись в шкафу, я нахожу чистую футболку. Надо будет завтра постирать вещи.

— Давай переоденемся, — предлагаю я.

Зилов с трудом открывает глаза и пытается мне помочь. Пришлось вынуть градусник, чтобы стянуть через голову майку.

— Не надо, — отталкивает чистое белье Зилов. — Мне жарко.

Я не настаиваю. Поцеловав его в лоб и проверив градусник (температура спала до тридцати восьми), устраиваюсь на ночлег. Выбор у меня небогатый. Можно составить стулья, можно кинуть на пол что-нибудь: я нашла в шкафу какие-то тюфяки и подушки с одеялами. Второе мне больше подходит. Зилов еще сунулся протестовать:

— Нет, я там, а ты на кровати.

Тут я окончательно рассердилась и самым учительским, какой только был в моем арсенале, тоном отчитала его. Задув свечи, села на краешек постели больного, взяла его горячую руку.

— Спи, родной. Выздоравливай. Мы вместе. По крайней мере, пока.

Он слабо пожал мою руку и затих. Я тихонечко застелила импровизированную постель чистым бельем из шкафа, разделась и легла. Тело блаженно расслабилось на жестком ложе, и я мгновенно уснула.

Неделя пролетела со сверхзвуковой скоростью, счастливая неделя. Она была наполнена значением каждого дня, необыкновенно острым чувством жизни. Все переживалось глубоко, в полную силу. Так не бывало со мной с юных лет. Я легко вставала в такую рань! Это всегда было пыткой для меня, а теперь тоже наполнилось смыслом. Я бежала в соседний магазинчик, вернее, ларек, покупала молоко, хлеб и сигареты для Бориса, любовалась коломенским утром, наслаждалась тишиной. Возвращалась, бодренькая, в домик, занималась хозяйственными делами, готовила завтрак, пока Борис спал. Это все так удивительно. Мне казалось, что ничто и никогда уже не заставит меня радоваться утру, готовить завтрак еще до пробуждения мужчины и не чувствовать себя несчастной при этом.

Зилов трудно болел и трудно выздоравливал. Температура держалась несколько дней, измотав его окончательно. Он похудел и ослабел, как многодневного запоя. Зарос щетиной и очень переживал по этому поводу. Я тоже похудела от беспокойства и постоянного движения, но мне это пошло на пользу. В зеркале заметила, что глаза стали выразительней и больше, засияли непривычным светом.

Сначала я звонила в Москву на дню по нескольку раз, потом убедилась, что без меня ничего не рушится и не пропадает. Это еще раз доказывало, что дети не такие уж беспомощные и бестолковые. Они, правда, жаловались друг на друга и просили скорее приезжать, но ничего сверхъестественного не происходило. Они уже взрослые. "Я их все-таки вырастила!" — подумала не без гордости и самодовольства. В общем, я перестала названивать домой и вся отдалась роли сиделки.

Меня беспокоил еще один вопрос: как мы уживемся с Борисом так тесно, в одной комнате изо дня в день? Это был наш первый опыт совместного проживания, мои ночевки в вагончике не в счет. А сколько романов разрушил нудный быт! Испытание повседневностью — самое тяжелое и неромантичное. "Туда-сюда! Туда-сюда!", — как говорил герой фильма "Ирония судьбы", изображая мелькание будущей супруги перед глазами. Я трусила немного, не надеясь на себя. Да и что мы знаем друг о друге? Может, у Зилова есть ненавистная мне привычка не завинчивать тюбики с зубной пастой? Или не выключать за собой свет и не закрывать шкафы? Или привычка прятать грязные носки под диван? Или совать вонючую пепельницу собеседнику под нос? Да мало ли что может раздражать в человеке!

Меня ожидало потрясающее открытие: у Зилова нет никаких вредных привычек, которые бы меня раздражали! Мне было хорошо с ним, когда он лежал в температуре, и когда стал выздоравливать и передвигаться по дому, и когда, в самом конце моего маленького отпуска, он был уже вполне здоров. Мне хорошо было с ним молчать, молчание было наполненным. Хорошо и говорить: всякий раз я удивлялась его оценкам, его видению мира. Мне нравилось наблюдать за ним, когда он принимался делать что-то для домика: менять проводку, поправлять палисадник или стругать полки. Нравилось делать что-то вместе с ним. Мне ни разу не пришло в голову рассердиться на него или повысить голос. Он же говорил со мной, как с любимым ребенком, и смотрел так нежно и заботливо, что внутри у меня все переворачивалось. Нет, так не бывает!

А может, все просто? У нас обоих за плечами довольно долгая семейная жизнь, прожитая "начерно". Теперь все ошибки учтены, неудачный опыт нас многому научил, а мы оказались способными учениками? Я часто думаю, что если бы у нас все сложилось еще тогда, в юности, то вряд ли мы удержали бы этот момент истины. Скорее всего, все кончилось бы разводом и разлукой. Теперь же мы созрели для встречи, для соединения в повседневной жизни. Или неделя — слишком маленький срок, чтобы серьезно судить о чем-либо?