Хотеть не вредно!

Борис, видимо, готовил ужин. Он обернулся от стола, где что-то резал, и медленно сел на стул. Я продолжала стоять в дверях, не имея сил произнести хоть слово. Мы молча смотрели друг на друга. Я напрасно боялась разочароваться. Конечно, Зилов был далеко не красавец в обычном представлении, но сейчас он пребывал во цвете сил и мужского обаяния. В его облике появились черты, которые мне были неизвестны: твердость, сухость, упрямые складки у губ. Волосы потемнели и перестали виться. Аккуратная голова на стройной шее по-античному согласовалась с широкими плечами и мускулистым торсом, обтянутым тельняшкой.

— Представляешь, колени дрожат, — удивленно сказал Борис и тут же спохватился. — Ты проходи.

И он поднялся и продолжил готовку.

Я сделала несколько шагов, оглядываясь по сторонам. В вагончике царила казарменная чистота. Стол накрыт клеенкой, на окнах жалюзи — явление невиданное для этих краев. В углу гитара, на тумбочке небольшой магнитофон. Я сразу же обратила внимание на полочку с книгами, пробежалась по корешкам. Русская фантастика и хорошее фэнтэзи, в основном. Кровать застелена аккуратно, по-солдатски. Я улыбнулась, опять припомнив Мышлаевского: "Люблю, чтобы дома было уютно, без женщин и детей, как в казарме".

— Я знал, что ты здесь, — снова заговорил Борис. — Даже видел тебя.

— Где? — удивилась я.

— На рынке. Ты меня не заметила.

— Почему же не подошел?

— Зачем?

Действительно, зачем? Мне сразу стало неуютно.

— Я, наверное, не вовремя? Тогда пойду, извини.

Борис так знакомо усмехнулся и ответил, придержав меня за плечи:

— Пальто снимай, чай пить будем.

Сидя на табуретке, я робко наблюдала, как он готовит чай. Мудрёно, с выливанием кипятка и заливанием снова, с долгим настаиванием. В Забайкалье любят крепкий чай, иначе ты не "гуран", так называют коренных забайкальцев. Вообще-то, гуран — это горный козел.

— Тебе помочь? — вежливо поинтересовалась я, чтобы прервать молчание.

— Сиди, — властно скомандовал Зилов.

Из подвесного шкафчика он достал две чашки, сахарницу и коробку с печеньем. На электрической плитке булькала в кастрюле картошка. Борис нарезал колбасу, хлеб и сыр. Наконец, он сел и впервые с момента встречи взглянул мне в глаза. Я таяла под этим взглядом, как масло на горячем блине.

— Сколько лет? — улыбаясь одними глазами, спросил он.

— Четверть века. Столько не живут.

— Это надо отметить. Или ты до сих пор не потребляешь?

Я что-то промычала в ответ.

На столе появилась бутылка водки и два граненых стаканчика. Посмотрев на мое вытянутое лицо, Зилов сказал:

— Да не пью я. Для Галочкина держу.

— Ты знаешь Галочкина? — почему-то обрадовалась я.

— Кто его здесь не знает? И ты, я вижу, тоже.

Бьюсь об заклад, в его голосе проскользнули ревнивые нотки. Мы выпили за встречу. Я морщилась и недоверчиво разглядывала бутылку, на что Зилов заметил:

— Не бойся, не отравишься. Это не самопал, в Чите куплена.

У меня было такое ощущение, что мы только вчера расстались. Он был родной, теплый, узнаваемый и в то же время волнующе незнакомый. Я следила за его четкими движениями, какими он выкладывал дымящуюся картошку, поливал ее маслом, потом вкусно ел, вытирал руки о чистое полотенце, и мне казалось, что так было всегда.

— Про Марата знаешь? — коротко спросил Борис.

— Да, — грустно кивнула я.

— Помянем, — и он наполнил стаканчики.

Я почти не ела с утра, и водка очень быстро подействовала на мой организм. Теперь я могла сказать, что угодно.

— Мы вчера собирались с ребятами. Почему ты не пришел? — не без кокетства спросила я.

— Не звали.

— Мне сказали, что тебя нет в поселке, что ты уехал домой.

— Да я уже полгода живу здесь.

— Где здесь? В вагончике? — удивилась я.

— В вагончике. Тебе не нравится?

— Ой, так нравится, — пьяно протянула я.

Определенно, с пьянством пора завязывать. Борис смотрит, а глаза его лукаво смеются. Я встряхиваюсь и стараюсь протрезветь.

— Так, — встаю и старательно держу равновесие, — мне пора. Не представляю, как тащиться по этой темноте!

— Не спеши. Я отвезу тебя.

Он тоже поднимается и оказывается очень близко. Я слегка даже отстраняюсь из-за дальнозоркости-близорукости. Теперь совсем не страшно смотреть в его лицо, и он не отводит глаз. Я ворчу:

— Вы все тут водители-самоубийцы. Разве можно после такого количества водки садиться за руль?

— Это разве количество? — усмехается Борис.

Неожиданно для себя я протягиваю руку и глажу его по волосам, запрокинув голову вверх.

— Какой ты стал красивый, — шепчу я удивленно.

Не помню, не понимаю, как это произошло, но мы вдруг поцеловались, так легко, осторожно. Потом удивленно отстранились друг от друга. Борис, лаская, нежно провел ладонью по моей щеке:

— А ты совсем не изменилась. Даже коса та же.

Я смущаюсь и краснею, как шестнадцатилетняя девочка. Сейчас все испорчу, я себя знаю.

— Мне пора. Спасибо тебе за чай… Прости… я… У меня так давно никого не было.

— У меня тоже, — бормочет Зилов, и глаза его темнеют.