Хорошие деньги

Уже в глубоких сумерках, и сам весь сумеречный, хмурый, пришёл домой отец. Он помимо основной работы в цеху ещё где-то подрабатывал; не бывало его дома и по субботам-воскресеньям. Он, как-то излишне, не по возрасту, сутулясь и не поднимая лица, показавшегося Василию тёмным и обвислым, неспешно и вяло стянул с себя меховую, до лоска потёртую телогрейку, не повешал её, а отшвырнул в угол возле раздевалки, тяжко стянул толсто подшитые огромные грязные валенки. Забыл снять шапку, сгорбленно, будто весь болен по-стариковски и дряхл, опустился на стул за кухонный стол. Мать молчком подала ему ужин, он тоже в молчании, сосредоточенно поел, нехотя и устало пережёвывая пищу. Долго, с томительным наслаждением пил, громко швыркая, горячий чай, и можно было подумать, что более приятного занятия для него не было и быть не могло. Василий, движимый каким-то своим ещё неясно осознаваемым чувством любви и сочувствия, подошёл к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вроде как через силу и слепо погладил сына по головёнке, но больше по виску, при этом своей шероховатой, как неструганная доска, большой ладонью нечаянно, но больно заламывая сыну ухо, легонько и также слепо отстранил его от себя и убрёл в спальню; слышно было, что он сразу же, прямо в одежде повалился на кровать. Василию стало обидно и грустно.

Он забрался в свой тёмный игровой закуток, вытянул из вороха игрушек своего любимого одноногого Буратино и стал убаюкивать его. Из спальни – тяжёлое, простуженное дыхание спящего отца. А мать тревожно заглядывала в чёрное, замороженное окно, в Васильеву проталину, – высматривала десятилетнюю дочь Наташу; она каталась на общепоселковой горке с ребятишками и, по обыкновению, не спешила домой. Мать сердилась, ворчала:

– Ух, погоди у меня, противная девчонка.

Наконец, в комнату ввалилась вся в снегу, обледенело-белая Наташа, её щёки полыхали, волосы были встрёпаны, беличья шапочка лихо зависла на затылке. Мать топнула ногой:

– Сколько можно носиться, беспутое ты чадо! Я вся как на иголках!

Кухонной тряпкой загнала дочь в угол, даже не позволив ей раздеться. Наташа поначалу стойко стояла, гордо и задиристо выпрямлённая, но со сжатыми губами. Василию не жалко сестру, он даже, случалось, бывал рад, когда её наказывали, потому что она не брала его в свои игры, после школы тотчас улетала на улицу к ребятишкам. Стояла, стояла так Наташа, да вдруг посломилась вся, поосела и тихонько, с подвывами заплакала, уткнувшись лицом в беленую стену. Брат же посмеивался над ней, вроде как торжествовал. Однако внезапно его смех лопнул, как шар, который чрезмерно надули, и он тоже стал всхлипывать, крепче прижимая к груди несчастного своего, но любимого, чем-то родного ему Буратино, который несчётное число дней, можно сказать, целую жизнь провёл с ним под замком, участвуя в его играх и мечтаниях.

2

Осенью Василия всё-таки выпустили на волю – освободив навсегда из-под замка, отдали в детский сад, в старшую, предшкольную, группу. Он услышал, как отец, минутами едва разжимая зубы, говорил матери:

– Хватит, Маша, экономить даже на детях. Ну, что, скажи, за дурь – держать пацана под замком? Он тут в четырёх стенах, как в камере, совсем одичает, отвыкнет от ребятишек и будет по жизни одиночкой и чудилой. Короче, завтра зарплата – оформлю его в детсад и – баста! Не считай ты копейки, точно скряга. Жить-то когда-нибудь начинай, что ли.

Мать никак не ответила, только плотнее сомкнула губы и потупилась. Но Василий понял: родители друг дружкой очень недовольны и снова не случиться бы ссоре большой и затяжной. Шепнул матери:

– Мама, я не пойду в детский сад, буду сидеть под замком. Мне дома одному хорошо, не слушай папу.

Мать не отозвалась словом, но поприжала сына к себе, поцеловала в темечко.

Но вечером, когда укладывала его спать, шепнула:

– Отец прав – совсем одичаешь ты дома один, будешь чураться людей. Иди к ним и ничего не бойся, мой маленький герой.

Промозглым осенним утром отец молчком и непомерно широким, скорым шагом привёл Василия в длинный, почернелый, шелушащийся тусклой краской длинный-длинный деревянный дом, легонько, но твёрдо подтолкнул к женщине в белом халате, какие в больнице или на коровьей ферме, уже знал Василий, носят работницы:

– Вот, Васька, твоя воспитательница – Рита Николаевна. А я потопал на работу. Смотри мне! – зачем-то погрозил он пальцем.

Рита Николаевна провела Василия в группу – в огромную, напомнившую мальчику помывочную в общественной бане, комнату, в которой сбилось ужасно много детей и пахло отвратительно, непривычно, совсем, совсем не так, как дома, – протопленной печью, смолёвыми дровами, всякими мамиными вкусностями кухни. Пыльно же было настолько, что потянуло чихнуть, – и Василий чихнул, и, являя свой норов, постарался, чтобы громко вышло, как бы назло. Воспитательница зачем-то притворилась строгой:

– Не разносить заразу! Тебе тут не дом. Ой-ой, а нахмурился-то, а напыжился! – не выдержала и засмеялась она, мягко и зыбко потряхиваясь своим пышным станом.