Холопы

Машеньку знобило. От перевозбуждения, излишка солнца, горного воздуха, купаний в студеных ручьях и всего остального, что с ней сегодня произошло, она была близка к обмороку и никак не могла совладать с предательской дрожью, мелко и противно колотившей все тело. Укутавшись теплым ватным одеялом, она в изнеможении лежала на невысоком топчане, и мысли бешено скакали в ее голове. Едва она останавливалась на самом важном – Енохе и их будущем, как тут же возникала противная мысль о позоре и предстоящем объяснении с матерью. Едва принималась нанизывать нужные и правильные, как ей казалась, слова оправдания, подбирать интонацию, с которой их следует произнести, и даже что-то начинало получаться, как откуда-то выворачивалась мыслишка о том, что она голодна, а паршивка Дашка убежала с Юнькой глядеть, как будут вешать пойманного ими лазутчика. Есть хотелось очень, уже сама мысль о чем-нибудь вкусненьком наполняла рот тягучей слюной. Маша гнала прочь кулинарные мечтания, но образ любимого курника сменялся образом не менее вкусного ломтя черного хлеба и домашней колбасы. Наконец в голове осталась только одна мысль, которая, словно тяжелая августовская муха, колотилась в ее предобморочном мозгу: надо вставать, выбираться из этой халупы, идти искать хоть какую-нибудь еду, благо вкусные запахи вперемешку с горьковатым дымом плавали окрест. Однако выйти вот так, без сопровождения, без проверенного человека рядом в чуждый, незнакомый и оттого пугающий мир было страшно. Ненавидя свою беспомощность, девушка решительно сбросила одеяло и овчины, в которых пряталась от озноба, и резко встала, так что у нее потемнело в глазах. Немного переждав и безуспешно поискав глазами зеркало, она принялась выворачивать на пол содержимое большого баула, привезенного ночью Юнькой от матери. Почти на самом дне, завернутое в ее толстый теплый свитер, лежало старое овальное зеркало на толстой фанерной подложке. Если бы еще вчера ей кто сказал, что находка этого потемневшего и обшарпанного амальгированного стекла вызовет у нее такую радость, она бы от души посмеялась. Но ныне ей было не до смеха. Как простушка, она бросилась пристраивать свою находку на шатком столике, приютившемся в самом темном углу. Зажгла стоявшую здесь же керосиновую лампу, хотя на дворе еще был вечер, правда серый и тусклый, потом чуть прибавила фитиль и заглянула в посветлевшую седую бездну. Из зеркала на нее глянуло вполне симпатичное лицо, правда, немного помятое, с глазами, припухшими от слез, и безнадежно спутанными волосами.

– Могло быть и хуже, – повертев головой, сказала Маша и, зажмурившись, безжалостно запустила гребень (и откуда его только выкопали!) в свои космы.

Неприятная процедура расчесывания в конец запутанных волос уже подходила к концу, лицо постепенно стало разглаживаться, блестящие же, должно быть от голода, глаза и вовсе были очень даже хороши.

– Маша, ты здесь? – почти над ухом прозвучал голос Еноха. – Маша...

Внутри все сжалось. Обыденная, привычная процедура перед зеркалом немного успокоила ее, даже дурацкие мысли о еде ослабли. Кто может объяснить, почему так происходит: погладит мама по голове, и все горести забываются, обиды проходят; скользит расческа по ровному, длящемуся до бесконечности волосу сверху вниз, сверху вниз – и убаюкивающее спокойствие наполняет душу, понятной становится женская доля, и многое, многое забывается, и мир становится добрее... И вот его голос, тихий, какой-то пришибленный, не похожий на самого себя. Голос ее любимого, родного человека. Голос, как вспышка яркого света, разбудил все, что только что успокоилось, затихло...

– Маша, ответь, – уже настойчивее и громче позвал Енох.

– Да, здесь я, здесь! – неожиданно громко и торопливо отозвалась Маша и, бросив на топчан расческу, принялась торопливо собирать разбросанные вещи.

Брезентовый полог будана шевельнулся, и в небольшой проем почему-то спиной вперед протиснулся Енох. Даже в подслеповатом свете керосинки было заметно, что он взволнован.

– Как хорошо, что ты здесь! Брось эти тряпки и слушай меня внимательно! – Он чуть ли не силком усадил ее на кровать. Замер, прислушиваясь настороженно и зло, словно угодивший в западню зверь. – Только не перебивай меня и ни о чем не расспрашивай. Мы должны сегодня же ночью, а лучше прямо сейчас бежать подальше от этого места! – зашептал Енох ей в самое ухо. Говорил он быстро, захлебываясь своими же словами, и каким-то недобрым был этот шепот. Маше даже сделалось немного страшно.

– Хорошо, – ничего не понимая, согласилась она, – только Дашку надо найти да хоть пару бутербродов раздобыть, а то я просто умираю с голоду. И потом, – приходя в себя от неожиданного натиска, попыталась она возразить, – к чему такая спешка? Мы же решили с тобой не торопить события...

– Маша, – раздраженно дернул подбородком Енох, – я тебе потом все расскажу. А пока ты должна просто меня слушаться, ясно? Дашку твою, дуру, искать не надо, мы уйдем вдвоем, незаметно...