Холопы

Павлин Тойотович, словно в горячке, с трудом отлепил от подлокотника руку, вытащил из кармана свою любимую (матушкин подарок) старинную авторучку с допотопной резиновой пипеткой для забора чернил «Радуга» и дрожащим почерком вывел на том же листе: «Согасен». Чужая невидимая рука тут же вписала пропущенную букву и добавила: «...вот так-то лучше, а фото верни на место, паскудник!»

Первое, что сделал Глебовский, ощутив возможность координировать свои движения, – достал злосчастное фото и отнес его в книжный шкаф в комнате отдыха, а на стол поставил фотографию Преемника с личной Вседержавной росписью. «Так оно будет правильнее. Воля не может быть материальной! – испуганной птицей билась в пустой голове одинокая мысль. – А врачу надо показаться».

Несколько придя в себя, Павлин решил перечитать начальственный бред. Акуратно завинтил колпачок мамашиного подарка и подвинул к себе дурацкую писанину. Никаких записей на девственно чистых листах бумаги не было. Только почти в самом низу красовались его каракули «Согасен» и все. Павлин, протянув руку с хищно растопыренными, полусогнутыми пальцами, схватил этот жалкий лоскут произведенный из некогда живого древа, и сунул его в жадную щель бумагоизмельчителя. Черная пластмассина утробно заурчала, с аппетитом перемалывая бумагу мелкими щучьими зубками в бесформенную труху. Остатки листа вывернулись в последнем смертельном изгибе, Павлин последний раз увидел свои закорючки и снова вздрогнул: над его пляшущими буквами красовалась выведенная рукой начальника, пропущенная им от волнения литера «л». Он протянул руку, чтобы выхватить это немое свидетельство неведомой ему реальности из бесчувственной пасти, но было поздно, ненасытные железные ножи завертелись быстрее в ожидании новой жертвы.

Из полукоматозного состояния его вывел заглянувший в кабинет Ванечка.

– Павлин Тойотович, к вам Ван-Соловейчик и всекурултаец Хиньша Стук-постук, – с любопытством разглядывая шефа, произнес крашенный под известного в стародавние времена цирюльника Зверева смазливый молодой человек с чувствительно силиконовыми губами. – Им было назначено, – извиняющимся голосом добавил он и, плотнее прикрыв дверь, встревоженно спросил: – Милый, с тобой все в порядке? – Однако натолкнувшись на холодный и безразличный взгляд политколдуна, капризно поджал губы, распахнул дверь и мстительно произнес: – Проходите, господа, вас ждут!

«Ну, сучка! Теперь до вечера будет мочалить мне нервы. Завтра же поменяю его на обычную девку, надоел», – злился про себя Глебовский, нехотя подымаясь навстречу своим пиар-коллегам.

Визитеры были как на подбор: упитанные, холеные, мордастые, с выпуклыми глазами и немолоды. Одеты гости были в одинаковые, казенного кроя костюмы заморского производства, запястья правой руки окольцовывали оправленные бриллиантами золотые хронометры, в галстуках алели крупные рубины, как вечный символ тайного братства, на ногах черным перламутром мерцали туфли тонкой ручной работы. В последнее время только по иностранному гардеробу и можно было отличить народных избранников от основной массы госслужащих, которых в столице, не без стараний все того же приснпопамятного Дионисия Козела, было процентов семьдесят от всего населения.

«Баре, ни дать ни взять баре», – холодно пожимая визитерам руки, отметил Павлин. Одернув полы своего не в пример скромного серого пиджака с кожаными коричневыми вставками на локтях, он жестом пригласил гостей присаживаться за длинный стол совещаний.

Подойдя к своему столу, он нажал кнопку селектора и, придав голосу как можно больше тепла, попросил:

– Ванечка, будьте настолько любезны, насколько вы жестоки – распорядитесь, пусть девочки сделают для нас чай!

– Я сам, я сам! – обрадованно отозвался динамик.

Гости многозначительно переглянулись, дескать, и до Кремля докатились голубые волны! Однако всем своим видом продемонстрировали полную толерантность, мол, нам какое дело? У каждого начальника свои заморочки с секретаршами и помощниками, – и деланно безучастно заскользили прыткими глазами по кабинету.

Павлин Тойотович взял свою большую рабочую тетрадь и по привычке потянулся за драгоценной ручкой, но та опять ожила и вывела на перекидном календаре: «Сволочь!» На этот раз испуга не было, Глебовский даже не вздрогнул, он крепко зажмурился, а потом быстро распахнул глаза, так он часто делал в детстве, когда чего-то пугался. Надпись задрожала и медленно, как бы нехотя растаяла. На листке календаря его рукой было написано: «Рожд. мин. Шустрика». Надо будет не забыть поздравить прыткого министра, а заодно узнать, где деньги за последнюю партию переданных Объевре перемещенных ценностей. Взяв обычную казенную самописку, он вернулся за стол совещаний.