Холм псов

– На исследование взяли уже здесь. Говорят, что – человеческое. Но понятия не имеют: чье, и как, и что. Тест ДНК только будут делать, – говорит, и только теперь до меня начинает доходить, о чем он.

– Верно ли я понимаю? – спрашиваю.

– Ты все верно понимаешь, – кивает отец Миколая. – Он пытался кого-то съесть.

Я теряю равновесие и вижу, что он это замечает, секундой позже я уже не вижу, но чувствую, как он хватает меня за руку. Держит меня сильно, до боли.

– Осторожнее. Спокойнее.

– Спокойней? – слышу свой вопрос.

– Тут и не такие вещи случались, – говорит он, выдыхая. – Поверь мне – и не такие.

Малышня 2

На мессу в шесть утра пришло с десяток человек. Все прошло быстро, только парафиальные объявления тянулись чуть дольше. И ему пришлось, как обычно, просить о содействии для референдума, который организует Гловацкий. Для Зыборка сейчас важнее всего убрать эту ведьму, подумал он. Естественно, не проповедовал таким-то образом, алтарь не для того, чтобы тыкать с него ножом. Сказал что-то об иудиных сребрениках. Что город, землю, малую родину нельзя продавать за деньги. Что нельзя выбрасывать людей из их домов только потому, что это кому-то нравится.

Но даже это он говорил поспешно, хотел побыстрее уйти. Обрадовался, что исповедей немного, всего два-три человека. Маляр наверняка уже его ждет. Сейчас он включит телефон, позвонит и извинится, и скажет, чтобы тот подождал еще несколько минут или чтобы зашел внутрь, где Ядвига соберет на стол или хотя бы чай.

Маляр был хорошим человеком. Сделает за небольшие деньги. Ведь нельзя, чтобы вандалы и хулиганье выигрывали. Выигрывает добро и истина. С собакой – хуже. Собаку не вернуть. Возьму другую, поумнее. Добро и истина.

Он догадывался, в чем тут дело. Догадывался, но боялся только ночью. Днем Бог все видел, днем он в безопасности – по крайней мере, так он думал. Ночью Бог словно отворачивается в другую сторону. А может, это не Бог отворачивается, а просто ночью молитвы слабее, потому что говорят их тихо, лишь бы никого не разбудить, подумал он.

Шарик, возможно, станет путаться под ногами, когда придется предстать пред Альфой и Омегой и расплатиться за все. Пусть так. Шарик это заслужил. Был

хорошим. Он помнил, как нашел Шарика привязанным проволокой к дереву, оголодавшим, на всех лающим. Этот лай остался с ним. Как можно было сделать такое с животным?

Он сидел в исповедальне, но хотел как можно быстрее выйти, уже радовался, что скоро облегчит спину, та страшно болела из-за сидения на деревянной лавке. Радовался недолго, потому что вдруг услышал несмелое шуршание и постукивание. Знал эти звуки прекрасно. Медленные, разделенные долгими паузами. Это постукивание и шуршание людей, которые отвыкли, которые боятся, которые не могут вспомнить, когда в последний раз исповедовались в грехах.

Эти люди его нервировали. Не потому что не ходили на исповедь и не потому что наконец пришли на нее – но из-за того, что устраивали все это представление. Человек виновный должен быть силен в своей вине. Решителен в своем раскаянье за грехи. Люди зря путают раскаянье с робостью, подумал он.

Из-за решетки до него донеслись запахи – масло, парфюмерия, сигареты, земля. Он не знал, кто по ту сторону. У этого кого-то на голове был капюшон: заметил, когда человек чуть повернул голову. Под капюшоном он увидел глаза, маленькие и раскосые. Еще недавно эти глаза, сверкающие удовольствием, плавали среди налитых жиром щек. В горле у него возникло что-то холодное. Быстро сглотнул.

– Говори, сыне, – сказал.

Но сей сын ничего ему не ответил, а холода в глотке становилось все больше. Он мог открыть исповедальню и выйти. Но тогда бы этот человек в капюшоне мог быстро до него добраться и потом сбежать через боковой вход.

Никто бы и не заметил. Церковь была пустой. А его бы нашли утром.

– Говори, сыне, – повторил.

Мог лишь громко молиться.

– Прошу вас, меня ищут, – сказал тот.

Только теперь он его узнал, почувствовал, как колотится сердце.

– Мацюсь. Что ты тут делаешь? Где ты был?

Тот не ответил. Кроме земли, одеколона, сигарет чувствовался еще пот, резкий запах страха. Мацюсь не был плохим человеком. Был потерянным, блудливым и пустым, быстро пускал в ход кулаки, даже против женщин. Но у Бога всегда вдоволь милосердия.

– Меня найдут, – сказал мужчина через миг. – Найдут меня.

– Кто тебя найдет? – спросил он.

– Они всех найдут, – сказал Мацюсь.

Эта туча собирается надо всем Зыборком, подумал он вдруг. Туча страха. Он согрешил, молился только о себе. Нужно молиться обо всем городе. Обо всей этой земле.

– Кто тебя найдет? Ты задолжал кому-то? У тебя ведь есть деньги. Успокойся, сыне.

– Ты знаешь, что мы сделали. Что мы натворили. Ксендз знает, – ответил Мацюсь.

– Знаю, – ответил он согласно с истиной.

– Вот именно. Хватит и того, что вы знаете, – сказал Мацюсь.

Но ксендз не отвечает за чужие дела, подумал он. Передает их Господу. Направляет их наверх.

– Ты хочешь исповедаться?

– Что мне это даст? – фыркнул Мацюсь. Часто так фыркал. В фырканье этом укрывалось его отчаянье.

– Спокойствие души, – ответил он.