Холм псов

– Ты топил их в этом Потоке? – спрашиваешь ты.

Он хватает тебя за воротник, вздергивает. Юстинка, куда же ты полезла. Так сказала бы твоя мама: Юстинка, куда же ты полезла.

Он целится в тебя, склонив голову набок, словно пес, который пытается понять своего хозяина, хотя тот говорит с ним по-человечески.

– Из-за той девушки? Дарьи? Той, которую убили много лет назад? Из-за нее все? – спрашиваешь ты. Кажется, ты сломала руку. По крайней мере, вывернула – наверняка.

Он опускает оружие вдоль тела. Это старое охотничье ружье. Приближает к твоему лицу грязную ладонь с растопыренными пальцами. Внутри нее – шрам.

– Все в руце Божьей, – говорит он.

– Кальт приказал тебе это сделать?

– Никто не может мне ничего приказывать.

Машет оружием в сторону леса.

– Ты идешь со мной. Идешь дальше.

Зло – это наибольшее из чисел. Оно – неисчислимо. Оно словно океан черной, холодной и густой воды. Можно сунуть туда руку и каждый раз вытягивать иной мусор, иной формы. Зло никогда не говорит правды о себе, потому что не обладает ею.

– Кто поджег дом? – ты не двигаешься, хотя он показывает, чтобы ты это сделала.

В конце концов ты все же идешь вперед. С каждым шагом рука болит все сильнее. Тебе приходится ее поддерживать, она не может просто свободно свисать, иначе боль невозможно вынести. Ты обожаешь проигранные дела. Это твоя наибольшая страсть. Можно только говорить, но говорят – все, и никто никого не слышит. На похоронах Кирилла не было почти никого. Он говорил, что не знает своего отца, а мать натравливала на него ГОСП [125], хотела передать ему своего нового ублюдка. Люди из ГОСПа отступили, когда поняли, что Кирилл и сам несовершеннолетний.

Ведьмак задает скорость, хотя ты идешь впереди. Всякий раз, когда начинаешь идти слишком быстро или слишком медленно, он тычет тебе в спину стволом. Вы быстро находите общий ритм. Кажется, у этого путешествия нет конца. Что-то стекает по твоему лицу, это слезы. Ты знаешь, так тело реагирует на боль в руке.

Проигранные дела, Миколай – это очередное проигранное дело. На диске у тебя все еще сохранился тот текст. Всем он очень нравился, все расспрашивали, когда ты его закончишь. Это тема для обложки приложения, говорил Яцек. Ты даже название помнишь: «Проспавший ангел». Ты всегда считалась человеком, который умеет вчувствоваться в чужое страдание. Подать кому-то руку, не боясь, что тот ее измажет. Какая глупость так думать. Что в чужое страдание можно вчувствоваться.

– Сколько еще? – спрашиваешь ты.

– Все в руце Божьей, – отвечает он и принимается насвистывать. Ты не узнаешь мелодии.

Я влюбилась в него, не могу, сказала я Яцеку по телефону. Влюбилась, засмеялся Яцек. Ну да, и что, сука, я могу с этим поделать? А ты точно влюбилась, сказал он, или влюбилась в эту историю; нет, в него, Яцек, в него я влюбилась, в человека; ну ладно, не могу спрашивать о личном, потому, может, передашь материалы и текст кому-то другому, а я тебе вчерную выплачу половину гонорара. Миколай лежал в комнате рядом, на кровати, читал книжку, ты старалась говорить тихо. Нет, я не стану так делать, потому что когда текст появится, даже если подпишет его кто-то другой, он снова начнет торчать. Он не может попасть под удар, не может быть этим задет. У него все хрупко, первый год абстиненции – ничто. Он снова начнет торчать, если этот текст выйдет. Слушай, я не имею права давать тебе таких советов, потому что это некультурно, но когда женщина начинает дышать на мужчину, как на младенчика, это плохо заканчивается. Всегда. В лучшем случае они перестают что-либо хотеть вообще. Кто тебе дал такой хороший совет, Яцек? Бабушка? – спросила ты. Делай, как знаешь, Юстина. Все – в руце Божьей.

– Это тут? – спрашиваешь ты, потому что он останавливается.

Ты видишь поток. У`же чем там, около Картонажа. Впитывающийся в землю. Покрытый корочкой льда. Он еще чернее. Но может оказаться глубоким, по самую шею, как Ведьмак и говорил.

«Вы оба говорите слишком громко», – думаешь ты. Вас наверняка слышно очень далеко. Эхо разносит звук по лесу, он отражается от деревьев, от земли, выгибаясь, словно тонкий и гибкий металл.

Ты не войдешь в эту воду. Предпочтешь, чтобы он тебя застрелил. Не войдешь. Что-то да сделаешь. Кинешься на него и выцарапаешь ему глаза, например.

– Я его накормил, – говорит он.

– Что? – спрашиваешь ты, потому что сперва не понимаешь.

– Я так и сделал. Накормил его. Показал ему Бога, а потом накормил, – говорит он.

– Ты показал ему Бога, – повторяешь ты.

– Да, – говорит он. – У нас были такие бумажки, что показывают Бога. Вкладываешь такую в воду. Святые бумажки. Он выпил воды и увидел Его. И тогда я ему сказал, чтобы он съел тело сына своего. Когда он выпил воду, то понял. Я вырезал кусок, из ноги. Немного. Чуть больше, чем облатка.

– «Мы имели»? – с трудом спрашиваешь ты, голова у тебя трясется от плача.

Что-то длинное, металлическое и холодное прикасается к твоей голове. Поток еще сильнее ускоряется, еще сильнее темнеет.

– Это наибольшая милость, какая есть. Съесть тело сына. Быть как Авраам, – говорит Ведьмак.

Я прикрываю глаза.