Ходынка

Вслед за звуками в тишине начинали вспоминаться и запахи, ощущать которые наяву полковник почти разучился, как перестал он ощущать и вкус еды. Про звуки полковник никому на рассказывал, ибо понимал, что это дело политическое, — тем более, что звучать они в последнее время стали все громче, и к ним стал добавляться шум пронунциаменто — гул набата, противудинастические клики и ропот фабричных, — которого полковник наяву уж никогда не слыхал. Что же до запахов и вкуса, то врач как-то велел ему на пару недель отказаться от спиртного, соленого и острого. Но Власовский от своих привычек отступаться не торопился. Их и без того было немного: носиться по делам службы, сидеть в „Яре“ и спать. Обычно полковник спал не дома, а в рабочем кабинете, сидя за столом и не раздеваясь, по три-четыре часа в ночь. Время от времени он к тому же просыпался, чтобы полистать „паскудку“ — свою знаменитую записную книжку, в которой умещались ежедневно пополняемые досье на каждого полицейского, извозчика, дворника и домовладельца Москвы. Где ж еще, как не на службе, и можно было так долго и блестяще выдавать за добродетель свой порок, обычный равно и среди гениев, и среди прирожденных палачей, — ограниченную потребность во сне!

Нижнюю часть огромного, во всю стену, окна закрывали шторы, через верхнюю виднелось темневшее небо. Полковник покосился на луну, медленно тонувшую в черной туче, взял вилку с ножом и придвинул к себе блюдо, на котором только что перестал шипеть жир, отрезал кусок сочного, с кровью, мяса, налил еще коньяку и еще выпил, и вот теперь закусил. Власовский, наконец, разобрал слова песни, доносившейся из зала, и, продолжая жевать, замурлыкал:

— Матушка, матушка, что во поле пыльно…

— Странно, полковник, — раздался в темноте низкий, хорошо поставленный голос. — Сколько ваши песни ни слышал, вы одни только женские партии исполняете.

В светлый круг протянулась рука. Она взяла с тарелки Власовского метелку сельдерея и тут же исчезла.

— Опять ты? — буркнул полковник. Он хорошо знал этот голос и эту четкую, рассыпчатую речь. — Ну, что на этот раз?

Скрипнуло кресло. Собеседник поставил на стол локти, крутанул сельдереем и, наконец, показал лицо — темные и слегка раскосые живые глаза, улыбка одним уголком рта, залысины, расширяющие и без того крупный лоб.

— Нет, все же ответьте — сказал пришелец. Он откусил листок сельдерея, пожевал, поднял к потолку глаза, и произнес:

— Полезная дрянь, а все к ней не приучусь. Нафталином отдает. По мне так наша, русская петрушка лучше и здоровее.

Полковник привстал, кошачьим взмахом кисти вырвал из чужой руки сельдерей и положил его обратно на тарелку.

— Наглых не люблю, а ты, братец, наглый. Давай выкладывай, с чем пришел, да уходи подобру-поздорову… Надоел…И лицо твое надоело, и обхожденье.

— Александр Александрович, батюшка! Наглых они не любят! Уж чья бы собака рычала… Помните, на коронации московские обыватели с вашего ж дозволенья места на трибунах заранее занимали, а потом публике заграничной да приезжей их продавали? А вы деньги собрали, да публику и выгнали! Таких господ нарядных — и вместе с дамами взашей проводили! Помните? Крику-то было! Ругани двунадесятьязыковой! Слёз! Не помните… Забыли-с…

Полковник молча продолжал управляться с мясом.

— Стешины куплеты перепеваете — ну, да Бог вам судья, оно многим нравится, тем паче с коньяку. Не хотите ответствовать, так и ладно. Я вот тут намедни по Москве катался…

— Небось, еще социалистов наловили? — перебил его полковник. — Теперь мне тыкать пришел, что не наше ведомство?

— Сочтемся! — махнула белая рука, покрытая редкими, но длинными угольно-черными волосами. — Я о другом. Катался, говорю, намедни по Москве, на молодцев-городовых смотрел, что ваше превосходительство набрать и к службе приставить изволили. Диво дивное! Эк он, думаю, наш Питер-столицу умыл! Где ж, думаю, батюшка Александр Александрович столько гвардейцев взял? В Преображенском полку и то меньше будет! Все как на подбор усачи, грудь колесом, каждый с елку ростом! Лебеди-красавцы писаные!

Власовский перестал жевать.

— Нешто, думаю великому князю Сергею Александровичу потрафить решили? — продолжал незваный гость рассыпать свои зернистые „др-тр“. — С одной стороны, да. Но с другой-то, ваше превосходительство, с другой! Господин ведь обер-полицмейстер и сам песни поет, мужеской стати неподобающие, а при том не женат и никогда не был. А ведь неловко барану-то без ярочки, ха-ха-ха!

— У, сволочь! — прорычал Власовский.

— Зато немки бордельные в Риге, где мы прежде полицействовали, очень господином полковником недовольны остались. Один, говорят, такой только и был, что девицами не прельщался, а все серебром да златом бирывал. У нас государь, долгие ему лета… — пришелец поднял глаза к потолку и величаво, не торопясь, перекрестился — … сам божьей милостью государь-император по сию пору не знает, чем это господин полковник их высочеству так глянулся, что они их к себе в Москву взяли. Каждая блядь остзейская знает, а государь — нет! Воистину, скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным…