Хочу быть дворником

— Пойдем спать.

— Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.

На цыпочках он прокрался в большую комнату…

— Что ты там делаешь? — прошептала из спальни жена.

— Статью надо посмотреть, — прошипел он.

…вытащил с дочкиной полки «Одиссею капитана Блада», затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай.

Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили.

— Ничего себе! — Сухоруков удивленно снял очки.

— Кто там? — тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок.

За дверью неуверенно посопели.

— Это я…

— Поздновато, знаете. — Вроде юноша какой-то. — Кто — я.

— Женя.

Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки.

Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.

— Вы — Сухоруков?

— Ну, я… — с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями…

— Я — Женя. Не ждали?

Этим вопросом — «не ждали» — он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле.

— Ждал, — солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. — Проходи. Вот тапочки… Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.

Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала.

— Я беспокою вас; поздно.

— Ничего.

— …Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало… — Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). — Пока нашел вас в новом районе, — махнул рукой. — Переночевать-то позволите?

— Из Якутска… — прошептал Сухоруков. — Так тебе сейчас… сколько же…

— Двадцать два.

— Боже мой. Двадцать два года…

— Извините, где у вас туалет?

— Вот; свет, ванная, полотенце — давай.

Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине.

— На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю.

— Ясно.

— Голоден, конечно?

— Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?

— Жена запрещает, — посетовал Сухоруков. — Вечерком иногда и отвожу душу.

— Ну, — сказал Женя, — со свиданьицем!

Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.

Ему было приятно смотреть, как Женя ест. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.

Ветчина исчезла вслед за котлетами, сыр — за ветчиной, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды.

— Горазд ты, брат, жрать, — подивился Сухоруков.

— Уж коли браться!.. — Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. — Прилично питаетесь, — признал. — Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть, распускаться, нельзя, — осуждающе покачал головой.

— Нельзя, — подтвердил Сухоруков.

— Давай выпьем за тебя, Женя, — сказал он. — Я хочу выпить за тебя.

В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.

Женя листал зыкинскую диссертацию.

— Это что за ахинея? — поинтересовался он.

— Да вот, — Сухоруков замялся, — отзыв писать надо.

— Зачем? Таких слов и писать нельзя.

— Шеф попросил, — брякнул Сухоруков.

— Шеф? — удивился Женя.

— Ну да… — Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.

— Какой шеф? — напряженно проговорил Женя.

Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей.

— Сейчас… — вазочка сверкала. Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку.

— Понимаешь ли… — убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно — подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства.

— Шеф — заведующий кафедрой русской филологии.

— А…

— Я… я работаю на этой кафедре.

— Та-ак, — взводимый курок словно.

Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.

— Вы женаты?

— Да.

— На ком?

Голос Сухорукова от него отделился, звучал вне его.

— В общем…

Женя… Жизнь уходила из черт его лица.

— Ты думал, наверное… (почему «наверное»? — мелькнуло) конечно, что я… Ты ее не знаешь.

— …

— Я… обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое…

Сухоруков закурил в тишине.

— НЕТ!!.

Грохот черных сапог.

Дым пожарищ.

Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.

Задыхаясь, умирать под дождем.

— Зачем ты пришел?

— Должен ведь я был когда-нибудь прийти.

Не возразишь…

— И должен ведь я когда-нибудь уйти, — тихо Женя пошел в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.

— Погоди… — Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. — Погоди, — не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так — он теряет его навсегда. — Нам надо поговорить.

— Поговорили. Вполне…

— Я должен многое сказать тебе. Объяснить… Это тебе же надо. Тебе.

— Нет, — сказал Женя. — Мне не надо.