Хмель

«Темень в глухомани у нас, одначе. Истая темень!» – впервые шелохнулась у Фили собственная мыслишка. В душе у него как будто что-то треснуло и распалось на две половинки. Одна – темнущая, раскольничья, полная страхов Господних, угнетала, давила каменной тяжестью; другая – полная непонятности, манила к себе, соблазняла, и Филя как-то хотел постичь ее, уразуметь…

В скиту Филя лес валил по Мане на пару с тощим монахом. От него набрался слухов о тайнах скитской жизни. И как монахи в прелюбодеянии погрязли, и как мясо жрут в Великий пост, и что верить человеку надо только в самого себя, не уповая на Бога.

– Про фальшивки слыхал? – спросил как-то Филю монах.

Откуда знать Филе о каких-то фальшивках!..

– Эх ты, тьма-тьмущая! – И монах рассказал, как в скиту когда-то печатались фальшивые «катеринки» и что многих арестовали и определили в Александровский централ.

С весны до середины лета Филя работал на сплаве заготовленного леса. Мана – не река, а водоворот ревучий. Филя чуть не утонул, да спасла чернобровая молодушка Харитинья, солдатка из деревни Ошаровой. Тоже из раскольниц, но иного толка – белокриничница.

Приголубила Филю солдатка-белокриничница, пожаловалась ему на скудное житье в деревне, и Филя, сам того не ведая как, опьянел от бабьей ласки. «Ах ты, младенчик мой!» – пела ему Харитинья, и у Фили кружилась голова.

Когда Филя поведал солдатке о своей незадачливой женитьбе, Харитинья, хватаясь за бока, заливалась на всю тайгу звонким смехом.

– Вот невидаль-то! Вот невидаль-то! Да что же это такое – тополевцы, а? – И хохотала, сверкая оскалом белосахарных зубов.

Этот заразительный смех солдатки окончательно доконал смирягу Филю. «Как только тятеньку Бог приберет, – надумал Филя, – так под корень срублю каторжанский тополь. Срамота одна, а не верованье!..»

С тем и вернулся домой в разгар сенокоса.

Раздобрел парень, еще шире раздался в плечах, а Меланья меж тем на тень похожей стала. Щеки у нее ввалились, нос заострился, карие глаза под черными ресницами потускнели, и шея совсем тоненькая.

– Ишь ты, какая стала, – посочувствовал Филя. – Не я ли толковал: иссохнешь. Вот и вышло на мое. Ну, таперича недолго ждать – скоро желание сполнится.

Как бы между прочим, сообщил, что в скиту, хоть он и мужской, запросто живут монашки пришлые. И нет там никаких дурацких радений – простор на всю душу.

– Я бы навсегда остался там, кабы не хозяйство, – хвастался Филя.

V

Меланья невольно потянулась к жениху – надо же куда-то прислонить одинокую головушку. А Филя хорохорился. Он и то повидал, и это; и так живут раскольники, и эдак. И постов не блюдут.

– Грех-то, грех какой! – содрогалась Меланья.

– Никакого греха нету. Все наши грехи – одна дурацкая сказка, – поучал Филя. – Только тятеньке ничего не сказывай.

От первого же поцелуя Фили у Меланьи подкосились колени. Еле устояла на ногах.

– Што будет-то! Што будет-то! – стонала Меланья.

– Ничего не будет. Молчи – и все.

– А как перед Богородицей поставит?

– И тогда ничего не говори. Я сам видел, как в скиту рисовали Богородиц на деревянных дощечках. Никакой святости. Сам богомаз постов не блюдет. И ничего.

На неделе Меланья с Филей гребли сено по Суходолью. День выдался истомно жаркий, прозрачный. Безумолчно трещали кузнечики, сверкая в лучах солнца оранжево сияющими крылышками. Филя потянулся к Меланье, дотронулся до ее упруго-девичьей маленькой груди, и, жарко дыша в лицо, поднял на руки, и унес в затень к реке в густую заросль дикотравья. И долго потом сидела Меланья под развесистым кустом ивняка, не в силах унять слезы. С ужасом ждала Прокопия Веденеевича. Верила – глянет на нее свекор и все узнает!

– Вот бы тебе в скиту побывать, – не утерпел Филя. – Поглядела бы на людей, не точила бы зря слезы!

– А как венок утопнет?

– Поменьше цветов навязывайте да хмеля. Не топнет тогда.

Может, и заметил какую перемену в Меланье Прокопий Веденеевич, да виду не подал. Женитьба Фили без того вышла затяжная.

В Ильин день, еще до того, как небо отбелила предутренняя зорюшка, Меланья, по наказу Фили, собственноручно сплела себе венок. Ветки обламывала, какие потолще, и листа на них поменьше. А хмелевые бутоны вплела подсохшие, снятые с крыши. Вместо пышных цветов понатыкала незабудок. Легкие, не утопят венка.

И свекор тоже постарался. Окунув невесту положенных два раза, поспешно прочитав молитву, он так далеко швырнул венок, что тот, подхваченный мощным течением Амыла, вскоре скрылся из виду.

– С Богом! – радостно возвестил Прокопий Веденеевич в белой холщовой рубахе, с двумя косичками седеющих волос, болтающихся по спине. – Милуйтесь, детки. Живите и радуйтесь. Да чтоб внука заимел я через год. Аминь!

– Аминь, аминь! – вторила Степанида Григорьевна.