Хлеб великанов

– Господи, чудо-то какое! Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное, Фрэнк? Дому пятьсот лет – он существовал еще при Генрихе VIII![3] Это все равно что слушать лекцию по английской истории!

Они ходили по длинной картинной галерее, где на холстах были изображены удивительно похожие на Вернона лица с узкими головами и темными, близко сидящими глазами, смотревшими высокомерно или с холодным равнодушием. Женщины в кружевных воротниках, с жемчугом в волосах и кроткими лицами – им приходилось быть кроткими, будучи замужем за свирепыми лордами, не знавшими ни страха, ни жалости, – одобрительно взирали на проходящую внизу Майру Дейр, последнюю из их числа. Из галереи гости направились в квадратный холл, а оттуда – в тайник священника[4].

Няня уже давно увела Вернона. Они нашли его в саду кормящим золотых рыбок. Отец Вернона вернулся в дом за ключами от развалин аббатства, и гости остались одни.

– Разве это не чудесно, Франк? – не унималась американская леди. – В течение стольких лет дом переходил от отца к сыну! Как это романтично!

И тут заговорил другой джентльмен. Он явно был не из болтливых, так как Вернон до сих пор не слышал его голоса. Но сейчас он раскрыл рот и произнес одно слово – такое таинственное и необычайное, что Вернон никогда не мог его забыть.

– Брамаджем[5].

Вернон уже собирался спросить, что означает это удивительное слово, но его снова отвлекли.

Из дома вышла его мать. Она стояла на фоне заката, словно изображенного декоратором в красных и золотых тонах. Вернону казалось, будто он видит мать впервые в жизни – великолепную женщину с белой кожей и рыжими с золотистым отливом волосами, похожую на картинку из его книги сказок.

Вернон никогда не забывал этот поразительный момент. Красота матери восхищала его. Внутри он чувствовал нечто похожее на боль, а в голове слышался странный гудящий звук, постепенно перешедший в сладостное птичье пение…

И все это сочеталось с волшебным словом «Брамаджем».

Глава 2

1

Горничная Уинни собралась уезжать. Это произошло внезапно. Слуги перешептывались друг с другом, а Уинни все время плакала. Няня устроила ей то, что она называла «нагоняем», после чего у горничной слезы и вовсе полились в три ручья. В няне появилось нечто устрашающее – она словно увеличилась в размере и еще сильнее скрипела суставами. Вернон знал, что Уинни уезжает из-за отца. Этот факт не вызывал у него особого любопытства. Уже бывало, что горничным приходилось уходить из-за отца.

Мама закрылась в своей комнате. Вернон слышал из-за двери, что она тоже плакала. Мать не посылала за ним, а ему не приходило в голову пойти к ней. Он ненавидел звуки плача – всхлипывания, сопения, – особенно когда они раздаются рядом, а плачущие люди почему-то всегда норовили его обнять. Нет ничего хуже неприятных звуков – от них внутри все сворачивается, как засохший лист. Хорошо, что мистер Грин никогда таких звуков не издавал.

Уинни упаковывала вещи. Няня была с ней – теперь она не выглядела такой ужасной.

– Пускай это послужит тебе уроком, – говорила няня. – На новом месте не должно быть никаких шашней.

Уинни, всхлипывая, пробормотала, что ничего такого и не было.

– Надеюсь, и не будет, пока я распоряжаюсь в детской, – заявила няня. – Все из-за твоих волос. Моя дорогая матушка всегда уверяла, что все рыжие девушки – ветреницы. Я не говорю, что ты плохая девушка. Но такое поведение не к лицу – иного слова не подберешь.

Няня еще много чего добавила, но Вернон уже не слушал. Он размышлял о том, что означает «не к лицу». «К лицу» можно сказать о шляпе. Но при чем тут шляпа?

– Что такое «не к лицу», няня? – спросил он позже.

– Это значит «не подобает», – ответила няня, не вынимая изо рта булавки – она кроила для Вернона полотняный костюм.

– А что такое «не подобает»?

– Маленькие мальчики любят задавать глупые вопросы, – отозвалась няня с быстротой, обусловленной долгим профессиональным опытом.

2

После полудня отец Вернона пришел в детскую. Вид у него был довольно странный – смущенный и в то же время вызывающий.

– Привет, Вернон, – поздоровался он, быстро моргая под заинтересованным взглядом сына.

– Здравствуй, папа.

– Я уезжаю в Лондон. Пока, старина.

– Ты уезжаешь, потому что поцеловал Уинни? – с любопытством осведомился Вернон.

Отец пробормотал слова, которые, как хорошо понимал Вернон, ему не следовало слышать, а тем более повторять. Он знал, что эти слова используют только джентльмены, а не мальчики, и это настолько его завораживало, что у него вошло в привычку повторять их про себя перед сном вместе с другим запретным словом – «корсет».

– Кто рассказал тебе об этом?

– Никто, – ответил Вернон после недолгого колебания.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Значит, это правда?

Отец молча мерил шагами комнату.

– Уинни иногда меня целует, – продолжал Вернон, – но мне это не нравится, так как приходится целовать и ее. Садовник часто ее целует – на-верно, ему это нравится. По-моему, поцелуи – глупость. Как ты думаешь, папа, если бы я стал взрослым, мне больше бы нравилось целовать – Уинни?