Хлеб и воля

Каждый понимает, что без прямоты в отношениях, без самоуважения, без взаимного сочувствия и поддержки человеческий род должен исчезнуть, как исчезают те немногие животные виды, которые живут хищничеством и порабощением друг друга. А между тем жизнь толкает каждого в противоположную сторону.

Много хороших слов было сказано в разные времена о том, что мы обязаны делиться с неимущими тем, что мы имеем. Но каждый, кто начинает прилагать это учение на практике, скоро отворачивается от него и говорит, что все эти великодушные чувства хороши в поэтических произведениях, но вовсе не в жизни. Лгать–это значит не уважать себя, это значит унижаться, говорим мы, а вся наша цивилизованная жизнь представляет собою сплошную ложь. Мы привыкаем, таким образом, сами и приучаем наших детей к двуличности и к лицемерию. А так как ум неохотно поддается этому, то мы стараемся успокоить себя лживыми умствованиями — софизмами. Лицемерие и софизмы становятся второй натурой цивилизованного человека.

Но общество так жить не может: оно должно или вернуться на правильный путь, или погибнуть.

Мы видим, таким образом, что простой факт захвата богатств небольшим меньшинством отражается на всей общественной жизни в ее целом. Человеческие общества должны, под угрозою гибели, какая уже постигла немало государств в древности, вернуться к основному принципу, состоящему в том, что раз орудия производства представляют собою продукт труда всего народа, то они должны перейти в руки всего народа. Частное присвоение их и несправедливо, и бесполезно. Все принадлежит всем, так как все в нем нуждаются, все работали для него по мере сил, и нет никакой физической возможности определить, какая доля принадлежит каждому в производимых теперь богатствах.

Все принадлежит всем! Вот перед нами огромная масса орудий, созданная девятнадцатым веком, вот миллионы железных рабов, которых мы называем машинами и которые пилят и стругают, ткут и прядут за нас, разлагают и вновь восстановляют сырой материал–одним словом, создают все чудеса нашего времени. Никто не имеет права завладеть хотя бы одной из этих машин и сказать: <Она принадлежит мне, и, чтобы пользоваться ею, вы должны платить мне дань с каждого из ваших продуктов>, — так же как средневековый помещик не имел права сказать крестьянину: <Этот холм или этот луг принадлежат мне, и ты будешь платить мне дань с каждого собранного снопа, с каждой копны сена>.

Да, все принадлежит всем! И раз только мужчина или женщина внесли в это целое свою долю труда, они имеют право на свою долю всего, что производится общими усилиями всех. А этой доли уже будет достаточно, чтобы обеспечить довольство всем.

Довольно с нас неясных формул, вроде <права на труд> или <каждому продукт его труда>! То, чего мы требуем, — это права на довольство — довольство для всех.

ДОВОЛЬСТВО ДЛЯ ВСЕХ

I

Довольство для всех — не мечта. С тех пор, как наши предки положили столько труда, чтобы сделать работу более производительной, оно стало возможным и осуществимым.

Мы знаем, что уже теперь производительные рабочие, составляющие в каждой образованной стране менее трети населения, производят достаточно продуктов для того, чтобы обеспечить некоторое довольство в каждой семье. Мы знаем, кроме того, что, если бы все, кто расточает теперь чужой труд, были вынуждены сами заниматься каким–нибудь полезным трудом, наше богатство возросло бы в несколько раз, больше даже, чем возросло бы число рабочих рук. Мы знаем, наконец, что, вопреки теории Мальтуса — этого жреца буржуазной науки, — производительная сила человека увеличивается быстрее его собственного размножения[14]. Чем больше скучены люди в какой–нибудь стране, тем быстрее идет развитие их производительных сил.

В самом деле, в то время как население Англии возросло с 1844 года всего на 62%, ее производительные силы увеличились по меньшей мере на 130%. Во Франции, где население увеличилось меньше, рост производительных сил тем не менее также шел очень быстро. Несмотря на удручающие земледелие кризисы, на обирательство крестьян государством, на рекрутчину, на обирание земледельцев банкирами, финансистами и промышленными хозяевами, в течение последней четверти века производство пшеницы учетверилось во Франции, а промышленное производство удесятерилось. В Соединенных Штатах мы находим еще более поразительный прогресс: несмотря на эмиграцию — или, вернее, именно вследствие этого притока рабочих из Европы, — Соединенные Штаты увеличили свое производство в десятки раз.