Хьюстон, у нас проблема

«Два дня в Берлине» – это был самый главный совместный проект последних лет. Работа в этом проекте гарантировала самую большую известность и признание. Это должен был быть фильм, который, без сомнения, поедет на все возможные фестивали. Дорогущий и серьезный совместный проект европейского кинопроизводства, такая визитная карточка современной Европы, сценарий польский, очень хороший, кстати (Толстый присылал мне его читать, он сам мечтал попасть в этот проект), и идея польская. Если бы это удалось, это был бы лучший польский фильм всех времен и народов. Само собой, Толстого в проект не взяли – у них свои любимые кандидатуры имеются.

И кто-то принес сплетню, будто сам Барткович готов был прилететь на крыльях из-за океана снимать это кино и что его остановили только ранее взятые на себя обязательства.

– Так что все в твоих руках. Хотя не скрою – в связи со всей этой историей у меня возникло очень много сомнений, но и другое не буду скрывать: я уже разговаривал с паном Яном, – он театрально понизил голос и наклонился ко мне поближе, а тон у него стал как будто слегка удивленный: – И он тоже встал за тебя, несмотря на нанесенное ему оскорбление. Мое предложение таково…

Хьюстон, у нас проблема.

Будет предложение.

С ума сойти, предложение!

Я вас умоляю, можешь говорить, можешь не говорить, мне все равно.

– Да? – я тоже понизил голос.

После «Двух дней в Берлине» я стал бы королем мира. И квартиру бы оплатил в течение года. И от камеры меня никто бы не смог отодвинуть в ближайшие несколько лет. И предложения сыпались бы на меня как из рога изобилия.

Да, это было бы начало большого пути.

– Мы бы не хотели, чтобы этот инцидент ставил крест на твоем будущем. Скажи в средствах массовой информации, что был в расстроенных чувствах, устал, что это было помутнение рассудка, ну что-нибудь в этом роде, может, под влиянием алкоголя… Газетчики это любят, так что скандал даже на пользу фильму пойдет, – он улыбнулся, на этот раз даже искренне. – Ну, что ты был не в себе, не понял ситуации. Случай будет скоро – создатели «Липы», к которым ты, разумеется, тоже относишься, приглашены на «Пегас» и «Единорог», а завтра – на вечернее телевидение, в программу «Кредка и Вузетка».

О, какая прелесть.

Потому что я ведь тоже, тоже создатель «Липы».

– И там ты сможешь всю эту ситуацию разъяснить.

Я чувствовал облегчение. Марта могла бы мной гордиться. Я ни словом не возразил и даже не наблевал под стол. Я был исключительно, исключительно сдержанным. И весь мой завтрак остался у меня внутри.

– Конечно, ты можешь искать и другие ходы, но предупреждаю тебя – тебе это даром не пройдет. После этого инцидента найти работу тебе будет очень трудно, не побоюсь этого слова – невозможно. А если ты вдруг вздумаешь судиться, то сразу предупреждаю: на этом твоей карьере конец. Тогда ты точно можешь начинать убирать собачье говно. Но это будет только твое решение, Иеремиаш. Начать собирать собачье говно никогда не поздно.

И это мой эпигастрий выдержал, вот ведь удивительно.

– «Два дня в Берлине» ждут. Программа «Кредка и Вузетка» – завтра. Живой эфир. На принятие решения у тебя время до шестнадцати часов. И я надеюсь, что мы поняли друг друга, – он встал передо мной.

Это означало конец аудиенции.

Встал и я.

Протянул руку.

– Такие люди, как ты, нам очень нужны, – заявил он и, похлопав меня по правому плечу (вот оно, свершилось!), проводил до двери.

– Спасибо, – произнес я около двери. – Завтра, значит, в шестнадцать.

«Кредка и Вузетка», значит. Или «Баядера и Фанера». Я покаюсь – и передо мной светлое будущее. Я буду ушлепком – но зато с карьерой.

Черт, черт… я помню каждое слово, каждый жест. А ведь прошло уже два года.

Друзья

– На, – Маврикий подал мне колбаску, она приняла весьма аппетитный вид, пока я витал мыслями очень далеко отсюда.

– Алина, если бы могла, обязательно взяла бы меня на работу. И мне не надо было бы ее об этом просить, – сказал я. – А я не раскаялся. «Липа» была моя.

– Это всем известно, – Маврикий наклонился и передал мне горчицу.

* * *

Соловьи заливались – так было приятно слушать!

У каждой соловьиной семьи своя мелодия, это просто необыкновенно, что птенчики перенимают эту мелодию у отца.

Соловьиха покидает гнездо, когда соловей перестает петь. А соловей иногда перестает петь и в результате несчастного случая, например, если его кто-нибудь сожрет. Или, гораздо реже, если заболел. Но соловьиха слышит тишину и сразу фьюить… полетела искать следующего певца.

Его песня держит ее в семье. Он не делает ничего больше – только поет. Но пока он поет – она не жалуется. Его песня держит ее в этой жизни, ей просто необходимо его слышать, чтобы заниматься гнездом.

И она его слушает – и занимается. Дом чистый, дети накормлены… А когда соловей перестает петь – она бросает детей умирать. Без его песенки она просто теряет ко всему интерес.