Хьюстон, у нас проблема

– Гораздо проще гневаться и злиться, понимаешь? Не подпускать к сердцу тоску и печаль. И грусть. Сегодня в мире этого не любят, это как бы признак слабости. И ты убегаешь от грусти – в гнев. А ведь если тебе есть по кому тосковать и скучать – это уже огромное богатство.

– Богатство? – удивляюсь я. Все, что угодно, но ведь не богатство же!

– У тебя было нечто ценное, это значит, что тебе даровано многое. Это значит, у тебя была любовь – и ты не должен бояться этого. Ты должен радоваться.

– Чему? Что я столько потерял? – голос у меня прерывается, я впервые в жизни начинаю понимать, как сильно скучаю по отцу.

Я никогда в жизни не мог признаться в этом, даже сказать об этом не мог – потому что мать и так плакала по ночам, я должен был быть сильным.

А я скучал по нему. Все эти годы – как же страшно я по нему скучал!

Я бы многое отдал, чтобы он хоть еще раз показал бы мне пальцем на небо и сказал: «Видишь, во-о-о-он там, высоко-высоко, маленькая черная точка… это ястреб».

– Нет. Тому, что у тебя столько было. Что есть по чему скучать… Ведь ты не будешь скучать по тому, чего у тебя не было. Так что это и есть дар.

У меня снова ком встает в горле.

– А теперь ты боишься за мать – что она тоже может умереть. И гневаешься на нее за это. Что она с тобой может это сделать.

Я вдруг чувствую, что меня как будто под дых ударили: откуда-то снизу поднимается горячая волна и страх, панический страх стискивает мне горло. Я вскидываю руки к лицу, хочу его закрыть – но слишком поздно.

– Не бойся, это хорошо, – говорит ксендз, а я…

Рыдаю как ребенок. Слезы текут у меня из глаз ручьем, текут по щекам, по носу, с каждым вздохом я чувствую себя все более беззащитным и мне становится все легче. Мне уже не стыдно перед этим человеком, я не стесняюсь его. Я не понимаю, что со мной происходит, но мне это и не важно.

Я не хочу, чтобы моя мать тоже умерла.

А ксендз сидит рядом со мной неподвижно – и я не один.

А над нами висит Иисус.

Впервые за много месяцев я сейчас не один.

С каждым разом я могу дышать все глубже и свободнее. Я вытираю нос тыльной стороной ладони, рука мокрая. Глубоко вздыхаю: воздух стал другим, мне легко дышится, как будто в этом костеле стало больше кислорода. И я могу теперь посмотреть ему прямо в глаза – мне не стыдно.

– Спа… сибо, – говорю я тихо.

– Не забывай, что сегодняшняя грусть – это непременная часть вчерашнего счастья.

Где-то я уже это слышал, в каком-то кино, но не помню в каком.

– И я ничего не могу сделать для матери?

– Человек хочет контролировать все на свете, хочет устроить все по-своему, решать все сам – а ведь это дело Господа, а не человека. Мы потому произносим во время молитвы эти слова: «Да будет воля Твоя…» Человек должен учиться верить, доверять, оставлять на волю Господа то, что он не может изменить. Ты можешь очень много сделать для своей матери – ты можешь любить ее, пока она у тебя есть. Впустить в свою душу любовь, от которой ты так защищаешься. Ведь эта любовь всегда идет рука об руку с грустью и жалостью… О чем бы ты тосковал, если бы никого не любил?

А я тоскую по стольким людям!

Я тоскую по отцу. Тоскую по Марте.

Я не хочу тосковать по матери!

Я хочу, чтобы она была живая.

Для ксендза все очень просто: все так, как должно быть, на все воля Господа. Но если бы Бог был – он разве допустил бы все те ужасные вещи, котрые творятся на земле?

– Бог милостив, – говорит ксендз, словно прочитав мои мысли.

– Но если Бог есть и если Он так милостив и всемогущ, то почему позволяет, чтобы люди страдали? И где Он был, когда людей убивали в газовых камерах?!!

Зря я это все говорю. Чего я прицепился к этому человеку, который уже во второй раз становится мне самым близким на земле?

– Где был Бог? – Ксендз склоняет голову, а потом поднимает на меня взгляд. В его голосе звучит уверенность: – Он был в тех самых газовых камерах. Это люди заставляли страдать других людей. А вот почему они так поступают – это уже другой вопрос. И я тебе на него не смогу ответить.

Мы молчим.

А потом я спрашиваю:

– Так что же тогда важно?

– Вера, Надежда и Любовь. Не бойся, что тебя кто-то оттолкнет, что что-то не удастся, – рискуй. «Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

– Если я буду молиться – она выздоровеет?

А Марта вернется?

Я же понимаю, что это невозможно.

– Да. Или нет. На все воля Его. Прими это. Только не как ребенок, а как взрослый человек. Ты отвечаешь за себя и свой выбор.

– Но я не получаю того, чего хочу!

– Каждый получает то, что ему нужно, а не то, чего хочет. Ты чем занимаешься, кем работаешь?

– Я кинооператор.

– Тогда тебе даже проще. Ты уже избранный в какой-то степени. У тебя есть дар. Ты можешь дать людям добро и красоту. Иди и работай, вместо того чтобы тут со мной сидеть, – он встает и улыбается, честное слово, шутливо!

Я молчу.

Теперь я ужасно хочу домой, лечь поскорее в постель и заснуть.

– Ну… я тогда пойду… – осмеливаюсь я сказать. Поднимаюсь и протягиваю ему руку, как дурак. Он подает мне свою, улыбается и пожимает мне руку, слегка, не сильно, а потом говорит: