Химеры Эрлирангорда [фрагмент]

— Я не боюсь, — сказала она и закашлялась. От долгих шатаний по городу голос осип и не слушался. Алесю могло показаться, что она вот-вот заплачет, и тогда он станет ее жалеть. И уговаривать. И она не выдержит и вернется, и они с Алесем, ясное дело, помирятся, потому как что еще людям делать ноябрьским вечером на одной жилплощади. А потом придет утро, она проснется одна в пустом доме, долго будет пить кофе в выстуженной за ночь кухне и курить, благо, наорать на нее некому, и возиться по хозяйству. К вечеру вернется Алесь, привычно и очень отстраненно чмокнет ее холодными и твердыми губами куда-то между ухом и щекою, поворчит, что от нее опять дымом воняет. Она вздохнет — больше от скуки, чем от раскаяния; вяло огрызнется. Брови Алеся изумленно поползут вверх, он помолчит минуту-другую, а после выдавит из себя несколько слов. От которых Аришке захочется провалиться сквозь землю. Потому что это же невыносимо: быть для человека, которого любишь, всем сразу — женой, соратником, оруженосцем и боевой лошадью — и не получать взамен даже простого человеческого спасиба. Спору нет, Алесь к ней хорошо относится. Она нужна ему, он очень ее ценит. Как самую дорогую мебель в своем доме. Может быть, даже любит — по-своему. И очень боится, что она куда-нибудь да исчезнет в один прекрасный день. Где он тогда найдет вторую такую дуру?

— Аришка, давай домой, — опять сказал Алесь. Очень устало. Бедный, подумала она, как же, наверное, утомительно ее уговаривать… — Скоро стемнеет. Где тебя носит?

— Меня не носит. Я на вокзале. Поезда жду.

— Какого поезда?! Ты спятила? У тебя странные шутки…

— Это не шутка, Алесь, — сказала Аришка, в глубине души ощущая мстительную радость от того, что Алесь, похоже, всерьез всполошился и что будет ему очень плохо, потому как командовать ею теперь затруднительно.

— Ты на вокзале? Никуда не уходи. Стой, где стоишь, и жди меня! Ты слышишь?!

Аришка оглянулась. Под дверями домика нетерпеливо топталась жидкая очередь. Человека два или три. Если она будет ждать мужа здесь, как он велел, эти добропорядочные граждане, чего ж проще, разорвут ее на кусочки.

— Нет, Алесь. Не слышу. Не приезжай, не надо.

— Что случилось?! — заорал он там, далеко, и Аришка зажмурилась, представляя, как прокатилось эхо по темной кухне и зазвенели дверцы стеклянного шкапчика с кофе и пряностями.

— Я ушла от тебя, Алесь, — сказала она. — Совсем.

Эрлирангорд. 27 ноября, 6.00

Вагонные двери с лязгом захлопнулись, выплюнув перед этим на перрон одуревшую от холода и бессонницы Аришку. Она соскочила с подножки и осталась стоять, не слыша ни лязга отправляющегося состава, ни голоса диктора, который извещал об этом зазевавшихся пассажиров. Пассажиров, впрочем, не было. Под фонарем сидел клочкастый тощий пес и смотрел на Аришку вопросительно и с намеком. Ждал, может, дадут пирожок. Мне бы кто дал пирожок, подумала Аришка, хотя пса было жалко. Впору было зареветь. Она сняла перчатку и почесала пса за ухом, сонно порадовавшись теплу свалявшейся шерсти. Пес поглядел укоризненно: понял, что не накормят, — и вихляющей побежкой удалился в ближайшие кустики.

— Дезертир, — вслед ему сообщила Аришка.

По гулкой железной лестнице с обледенелыми ступенями она поднялась на мост. Здесь, наверху, было ветрено, и снежок, на перроне такой ласковый, превращался в метель. Аришка перегнулась через перила. До земли было гораздо дальше, чем она думала. Перила невысокие, перевалиться через них сущий пустяк… И нафига было переться в другой город, чтобы гордо сигануть с моста? Это можно было сделать и дома…

Так она стояла и думала, сравнивала мосты в Эйле и здесь (выходило, что в столице они хуже), и голова уже почти что кружилась, а руки слабели… Она не сразу поняла, что, поминутно оскальзываясь, бежит по этой холерной лестнице, только не вверх, а вниз, что ее волочит за руку какой-то тип, воздух вокруг завывает и плюется разрывами огненно-белого света, и в нем тонет и плавится небо. Что снег — черный, а небо белесое, тусклое, и столбы фонарей, запрокинутые в него, багровые и изгибаются, как змеи. И норовят завалиться на ослепшую и оглохшую от этого фейерверка Аришку.

Она закрыла глаза. Все равно ноги несли ее сами собой, а этот тип нипочем ее не отпустит. Так что лучше ей не видеть тех препятствий, по которым он ее тащит. Минутой спустя ее безжалостно ткнули в спину, и Аришка повалилась лицом в снег, завозилась, пытаясь подняться. Воздух вдруг сделался удушливым и тяжелым, над крышами домов, над деревьями разлилось и повисло бело-голубое сияние. Чья-то рука вдавила ее голову в землю. Аришка забилась, протестуя, получила крепкую затрещину и затихла.

Она плохо помнила, когда все закончилось. Ее подняли из снега, потормошили, требуя открыть глаза. Она молчала и плакала, слезы замерзали на щеках, Аришка вытирала их колючими рукавами.

— Пошли, — сказал человек. Они выбрались на мостовую и побрели мимо низких каменных домов и похожих на привидения кустов сирени. Улица оказалась длинной, Аришка остановилась.

— Ты что?

— Устала. Не могу больше.