Хелл

А. возвращается, он явно ходил добавить в нос дозу, его столик вдали, в самом переполненном углу «Куина», и я, как ни стараюсь, не могу разглядеть его толком. Очень возбужденный, он в окружении манекенщиц, каких-то сомнительных типов, путан, все они облепили его и закрывают от меня. И мне не остается ничего другого, как вновь обратиться к своему филе и соусу «Реверзо». А. — жалкий тип, он без разбору кидается на любую доступную ему юбку, и в его лице уже не осталось ничего человеческого. Он блудит в буквальном смысле на банкетке с бесчисленными девчонками из предместий, и я убеждаю себя, что он жалок, так жалок, что мне надо на него наплевать. Но это всего лишь секунду. Потому что в этот момент А. встает, обменивается жестами с одним из своих приятелей и улыбается той радужной улыбкой, которая озаряет все его лицо, немного опуская уголки глаз, и я понимаю, насколько он еще небезразличен мне, и все в этой лавочке окидывают его долгим взглядом, его «бывшие» с тупым видом глазеют на него,а другие девицы пытаются усадить его, потому что он едва держится на ногах, и я понимаю, что А. всегда будет в выигрыше, что бы он ни делал, несмотря на своих недоброжелателей и свои бесчинства.Я не знаю, зачем прихожу я сюда для страданья,Здесь бордель, здесь нет места любви, здесь нет места лобзаньям.Здесь мне дела нет ни до кого.Здесь мне дела нет до него.

Я иду в туалет принять остатки кокса.

Вернувшись в зал, я направляюсь прямо к А., обхожу толпящихся вокруг него потаскушек. А. развалился на банкетке, взгляд его блуждает, он тянет ко мне руки, я сажусь рядом с ним, я спрашиваю, как он поживает, он что-то бормочет, я не все улавливаю, так как у него заплетается язык, бормочет что-то о том, что нам надо поговорить, что мы давно не виделись, что сейчас мы поедем к нему, понюхаем немножко кокса, поговорим… Мне хочется ответить ему «нет», но я не могу. Мы выходим из «Куина» вместе, снова вместе.

Обнявшись, мы идем к стоянке такси, он в таких случаях своей машиной не пользуется, знает, что не сможет вести ее, мне приходится объяснить шоферу, которому он сует смятую купюру, куда ехать.

Привычный запах его квартиры, повсюду фотографии — его бесчисленные друзья, далекие пейзажи и красивые лица всяких дурех, иконы — свидетельства жизни светского сибарита, в которой для меня места нет. Мы растягиваемся на его так знакомом мне диване, он достает из кармана драгоценные комочки порошка, завернутые в папиросную бумагу, с помощью карточки для паркинга разминает его и делит на десять доз, их белоснежные рядочки отлично видны даже в полумраке. Несколько доз он вдыхает сразу сам, а мне протягивает купюру в двадцать фунтов, и я добираю то, что осталось. Потом он включает проигрыватель, ставит, как обычно, Брассена и Ферре и смотрит на меня, что-то шепча.

Всегда одни и те же отработанные приемы закоренелого холостяка, все то же восхваление распутства для того, чтобы я поняла… Все уже давно знакомо.

Долгие часы, пока не засну, буду думать ни о чем, ведь я только что хорошо заправилась коксом через нос, накурилась травки через рот и я уже не понимаю, чьи руки меня обнимают, на чьем плече покоится моя щека, я не чувствую больше своего изнуренного тела, не чувствую своей головы, она так раскалывается от боли, что впору кричать.

В доме А. время не существует, шесть часов утра, песочные часы перевернуты, они замерли, остановленные голосами поэтов, их песнями, они из другого века, а кокс вечен во все времена, и на диване девочке всегда будет двадцать лет.

Я смотрю, как танцует моя оранжевая тень на стене, это могла бы быть чья угодно тень.

Общаться с этими кончеными мужчинами, привыкшими к наркотическому раю и простительным грешкам, влюбленными во всех женщин, которых они еще не поимели… В конце жизни их ждет одиночество.

Эти часы, эти лица, эти страстные вопли, эти объятия без души на рассвете, когда ночь уже ушла, а день еще не пришел, ты уже испытал оргазм, твои глаза открываются, твоя комната — просто бордель, Бодлер умер, в твоих объятиях всего лишь путана.

В джакузи мне холодно. Он наливает шампанское, я его не пью. Свечи освещают наши влажные тела, сероватые от сумеречного рассвета, сквозь ставни он проникает на зловещее ложе, всегда одинаковое.

А. обнимает меня, но глаза мои открыты, и я различаю светлые волосы на расческе и кучку использованных презервативов на полу.

Я устала.

Он ставит для меня «Жизнь артиста» Ферре и говорит, что там поется о нас, это наша история. Свой взгляд, пустой от излишеств, он погружает в мои глаза, я пытаюсь отыскать в нем мои слезы, но ничего не вижу. Назойливые звуки песни нарушают рассвет и тишину, это наша неудавшаяся история, наш забытый смех, наши невысказанные чувства, сожаление при мысли, что все кончено, что у нас уже не может быть ничего.