Хармс Даниил

Когда раздался звонок и ему крикнули соседи, что это «фин», он ловко нырнул под тряпки и притворился спящим. Ноги его торчали, и «фин» долго его будил, потом положил бумаги на окно и строго стал допрашивать о заработках, договорах, наживе. Введенский вяло сознался, что «что-то было, что он ничего не помнит, что деньги сует в карман, отходя от кассы, их не считает и сейчас же пропивает в культурной пивной под Детгизом». Они долго пререкались, около часа стоял над лежащим Сашей собиратель налогов и наконец сказал:

— Я опишу имущество.

— Пожалуйста.

— Да у вас ни черта нет!

— Как же — вот, описывайте.

На двери огромным гвоздем была прибита черная дамская перчатка.

— А стола нет — где едите?

— В столовой Ленкублита.

— А стихи где пишете?

— В трамвае.

— Да неужто вы здесь спите?

— Нет, я сплю у женщин.

— Закурить есть?

Введенский вынул из кармана смятую коробку.

— Прошу.

Они сели рядом на тряпки, и фининспектор сказал:

— Да, ну и житуха у вас, хуже нашей — собачья.

И они мирно поговорили о том о сем. «Фин» обещал заглянуть.

Нашим любимым развлечением были «диалоги» Д. И. Хармса и А. И. Введенского. Принцип был такой — максимум вежливости и «бонтона» и неприятнейший текст. Например:

А.И. Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный цвет лица?

Д.И. Отвечу с удовольствием — я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми.

А.И. В вашей внешности есть погрешности — хотя лично мне они очень нравятся. Я мечтал бы завести тоже одну вещь, которая у вас находится на спине, но, увы, это недосягаемо.

Д.И. Что именно вы имеете в виду?

А.И. Я разумею ту жировую подушку, или искривление позвоночника, которое именуется горбом.

Д.И. Вы очень добры, что обратили на это внимание — кроме вас, этого никто не заметил, да и я, признаюсь, сам не подозревал, что у меня есть эта надстройка.

А.И. Хорошо, что есть на свете друзья, которые указывают нам на наши телесные недостатки.

Д.И. Да, это прекрасно. Я в свою очередь хочу вас спросить: эти глубокие черные дырки на ваших щеках — это разрушительная работа червей еще при жизни, или следы пороха, или татуировка под угрей?

А.И. Ваш вопрос меня несколько огорошил. Ни одна женщина никогда не спрашивала меня об этом. Их скорее занимали мои кудри.

Д.И. Да, мне ясно, что это игра червей.

Следующий диалог по поводу предполагаемой невесты Даниила Ивановича.

А.И. Я слыхал, что интереснейшая дама ваша невеста?

Д.И. Благодарю, будто бы она действительно недурна.

А.И. Прошу вас описать мне ее наружность. Какие у нее глаза?

Д.И. Очень узенькие — щелки, почти бесцветные.

А.И. Какая редкость. А скажите, какой цвет лица?

Д.И. Щеки очень бледные, даже зеленоватого оттенка, зато нос — лилово-красный.

А.И. Изумительно. А как зубки?

Д.И. Совсем черные, то есть почти скорее коричневые.

А.И. А волосы?

Д.И. Такого же цвета, как и глаза, бесцветные.

А.И. Это самое ценное. А как фигура?

Д.И. Фигура-дура.

А.И. Счастливый вы человек, Даниил Иванович, но по тому, что вы говорите, вижу, что красавица, а воображаю, как она хороша в действительности.

Д.И. Да, я забыл сказать, она косит.

А.И. Не знаю, где только вы таких находите, — счастливчик.

Одна черта Хармса меня изумляла — отсутствие храбрости. Он боялся моей собаки, доброй, умной, хорошей. Он никогда не приходил, не позвонив по телефону с предупреждением, что он выходит и просит запереть Хокусавну в ванной комнате. За дверью спрашивал — хорошо ли заперт пес? Просил проверить. Быстро проходил ко мне в комнату, бледнея, когда она лаяла. Может быть, его беспокоила ее величина? У него был мерзкий черный песик, клоп на паучьих ножках.

Несмотря на страхи, он мило относился к Хоку-савне, всегда приносил ей подарки, более всего любил давать ей новые имена. Все началось с того, что мы дома стали звать ее почему-то Кинусей. Даниилу Ивановичу это очень не нравилось, он был просто возмущен. Он с пеной у рта уговаривал дать ей другое имя. Он принес с собой длинный список, на выбор. Мне многие понравились. Я не знала, как быть. Тут возникла мысль менять каждые три дня или сколько кличка удержится. Первые дни ее звали Мордильерка, потом — Принцесса Брамбилла, потом — Букавка, Холлидей и т. д. Она откликалась на все имена. Самое невероятное, что наша домработница, которая не могла выговорить ни нашей фамилии, ни слова «кооператив» или «пудинг», почему-то немедленно запоминала все прозвища Кинуси и с укоризной поправляла маму, которая путала и забывала все имена. Хармс просто ликовал и решил, что пора придумать имя посложнее — «Бранденбургский концерт». Были вызваны Хокусай и Паша, и им сказано Даниилом Ивановичем по всей форме, что бывшее имя отменяется и что с понедельника — новое. Собака завиляла хвостом и, как всегда, без споров подчинилась. Паша повторила чисто без запинки два раза «Бранденбургский концерт».

— Хорошо, Даниил Иванович, придумали — такого, поди, ни у кого не встретишь — все Шарик, да Пудик, да еще Жучка, как у нас в деревне.