Ханский ярлык

Лодьи носились между берегами, перевозя женщин и детей на левый берег, к избам Заволжского посада[30].

Жуткая картина виделась с левобережья погорельцам, выбравшимся на берег. Никто не хотел уходить к избам, все стояли и смотрели как заворожённые на огромный пожар, в котором сгорал город. От рушившихся балок и стропил взлетали вверх искры. На берегу слышался плач и бабий вой словно по покойнику.

Александр Маркович стоял с княжичем на руках, не сводя глаз с пожара.

   — Что это? — неожиданно раздался голос отрока[31].

   — Проснулся, сынок. Это пожар.

   — А что горит?

   — Наш город.

   — А мы?

   — А мы уж на другом берегу.

   — Как? И ты не разбудил меня? Как же так?

   — Ты не захотел просыпаться, Миша. Я будил тебя.

   — А где Сысой?

   — Не знаю.

   — Опусти меня на землю. Что я, маленький?

Александр Маркович опустил княжича, подал ему свёрток.

   — Вот тут кафтан, сапоги. Одевайся.

Хотел помочь ему, но тот сердито оттолкнул руку.

   — Я сам.

А между тем лодьи высаживали на берег всё новых и новых людей. Наконец прибыл и сам дворский. Отыскал княгиню, отирая со лба копоть, сказал:

   — Слава Богу, кажись, всех с берега вывезли.

   — А где князь? — спросила Ксения Юрьевна.

   — Святослав Ярославич должен был через Владимирские ворота выйти. Мы так сговаривались, ему те, а мне эти — Волжские.

   — С чего началось-то, Назар?

   — Кто знает. Може, от свечи, а може, и от Бога.

   — Так грозы вроде не было.

   — Кто знает. Спали ведь все без задних ног.

Подошёл денежник[32] Орефий, тоже с обгорелой бородой и в прожжённом кафтане.

   — Назар, меня с первой лодьёй отправишь.

   — Само собой.

   — Не забудь смотри.

   — Не забуду, Орефий, не бойся. Княжья казна мне, чай, тоже не чужая. Поди, поплавило всё там?

   — Огонь не тать[33], деньгу не уведёт. А что поплавило, перекуём.

   — Э-э, брат, кому он и похуже татя.

   — Только не мне, — отвечал денежник гордо.

И действительно, денежник в княжестве, пожалуй, самый богатый человек. Из серебра, поставляемого ему князем, он куёт деньги, используя специальные матрицы, и получает за работу четыре из ста изготовленных монет. А Орефий, к примеру, умудрился изготовить матрицу с собственным портретом и именем.

Ещё князь Ярослав Ярославич однажды, призвав его, спросил:

   — Почему ты на гривнах[34] себя чеканишь?

   — А кого ж мне чеканить-то, князь? — спросил Орефий, изобразив в лице недоумение.

   — Как кого? — удивился Ярослав. — Князя.

   — Какого?

   — Ты что, дурак? Или прикидываешься?

Орефий, конечно, прикидывался, но злить князя не схотел, согласился:

   — Дурак, Ярослав Ярославич.

Князь уловил двусмыслицу в ответе, усмехнулся, погрозил ему пальцем.

   — Ну лис, ну лис ты, Орефий.

И денежник осмелел:

   — Так ведь князей-то, Ярослав Ярославич, много. Ныне ты, завтрева кто другой. А за деньгу кто отвечает? Я. Ты ж завтрева узришь ногату[35] с изъяном, с кого спросить? Глянешь и увидишь: Орефий. Вот меня тоды за ушко и на солнышко.

Так и отбрехался денежник Орефий от великого князя Ярослава Ярославича, не столь своей хитрости, сколь добродушию господина благодаря. Князь, тоже подумав, решил, что в монете важен металл и вес его, а не то, что изображено — всадник ли с копьём в новгородской деньге или Орефий в тверской, главное, чтоб обе по весу равны были.

А меж тем Тверь пылала жарко и страшно. Оттуда неслись крики людей, рёв коров, ржание коней, застигнутых огнём в запертой конюшне, шипение головешек, скатывавшихся в воду.

Горел город до самого рассвета, огню корма хватило на всю ночь. Рассвело, а за рекой всё ещё подымливало, потрескивало. Хорошо хоть, до посадов огонь не добрался, даже Загородский уцелел, куда выходили Владимирские ворота, через которые удалось выгнать часть спасённого скота.

Вскоре оттуда на левый берег приплыл князь Святослав Ярославич. Не успел он несколькими словами с мачехой перекинуться, как подбежал княжич Михаил.

   — Святослав, а Сысоя ты видел?

   — Цел твой Сысой, куда ему деться, и мамка, слава Богу, цела, и коров своих успела выгнать. Но Сысой ревёт за сапоги.

   — За какие сапоги?

   — За свои, конечно. Сам спасся, сапоги не успел обуть.

Князь нашёл дворского, приказал:

   — Назар, отряжай людей в лес, готовить брёвна для стройки. Часть пошли на расчистку пожарища.

   — Эх, как их посылать-то, князь? Многие в одних портах выскочили, не до топоров было.

   — Топоры, пилы собери по посадам. Ныне сентябрь, зима не за горами. До холодов надо клетей каких-никаких сгоношить[36] побольше. Собери чёрных женщин и тоже в лес — мох драть для конопатки. Да поживей, поживей, Назар, ни дня терять нельзя.

   — Надо бы княгиню с княжной под крышу устроить и княжича с кормильцем.

   — Я сам этим займусь, ты давай строительством и расчисткой.

Святослав Ярославич поднялся к домикам, стоявшим по берегу, прошёлся вдоль них, выбирая который получше. Возле клетей стояли хозяева их, глазевшие всю ночь на пожар за рекой, кланялись князю. Остановился князь возле дома, отличавшегося от других не только величиной, но и немудрёными украшениями в виде вырезанного петуха на коньке крыши, а главное, имевшего на подворье сараи, клетушки.

   — Кто хозяин?

   — Я, князь, — выступил от калитки бородатый мужик. — Лука Кривой.