Ханский ярлык

— А знаешь, Степан, я ведь вспомнил про саблю-то, всю ночь голову ломал, где ж я ее видел? И вот осенило.

«Угу. Осенило, когда сам владыка осенил крестом на стол. Рассказывай кому». Но вслух Душилович другое молвил:

— Вот и славно, что вспомнил, Андрей Александрович. У кого ж она?

— У Прокла Кривого.

— У Прокла? Это который на Чудиновой улице?

— Ну да. Он один у вас в Новгороде.

Во двор и хоромы Прокла боярин ласковой лисой проник: «Ах, какие у тебя кобели-цепняки славные! А крыльцо-то, крыльцо! А стекла-то в окнах, никак, венецианские?»

Какому хозяину сие слышать не приятно? Любой поддастся. И Прокл Кривой не святой был, растаял, как мед в кипятке.

— Проходи, проходи, Степан Душилович, будь гостем. Ко-бельков-то я еще щенками с Еми привез. А стекла точно, угадал, венецианские.

— Я слышал, Прокл Мишинич, у тебя еще сабля какая-то заморская есть дивной красоты.

Эх, Прокл, Прокл, уж старый воробей ведь, а на мякине попался. Ослеп от лести-то, оглох.

— Есть, Степан Душилович, верно,— молвил с гордостью.— А кто сказал-то тебе?

— Да князь Андрей.

— А-а, он шибко на нее зарился. Но я устоял. Такая сабля не для рати, для любования.

— Сделай милость, Прокл Мишинич, дай хоть одним глазком взглянуть.

— Взглянуть можно. Для хорошего человека не жалко.

Прокл ушел в дальнюю горницу и воротился, торжественно неся на руках чудо-саблю. У Степана Душиловича при взгляде на нее дух перехватило. И вправду, рукоять золотом сияет, ножны сплошь камнями драгоценными усыпаны, сверкают переливами. У Душиловича аж сердце сдавило: «Господи, и такую красоту вонючему татарину! Надо было согласиться на мешки с хлебом. Что хлеб? Съешь, до ветру сходишь, и нету. А эта?!»

— Ну как? — спросил Прокл с нескрываемой гордостью.

— Лепота, Мишинич, лепота,— выдохнул восторженно боярин.

— Мне ее с Византии привезли, а туда она из Сирии попала. Говорят, она Варде Склиру принадлежала, ну который императором хотел стать, да на плаху угодил.

— Да, такую императорам только и носить,— вздохнул Степан Душилович, не смея заговорить об отдаче сабли, и думал, примеряя себя к ней: «Я б ни за што не отдал, ни за какие деньги».

Ясно, что и Прокл, заслышав об этом, чего доброго, еще ею и зарубит. И прав будет старый хрен. Здесь надо не одному являться, одного он пошлет подальше, да еще и псами притравит.

— Ты знаешь, Мишинич, со мной просился Андрей Климович посмотреть саблю.

— Посадник?

— Ну да.

— Ну, привел бы. Мне не жалко.

Больше Душиловичу ничего не надо было. Пригласил. Все. Придут.

Помимо посадника для солидности пристегнул многоуважаемого боярина Лазаря Моисеевича. Прокл Кривой весьма польщен был таким вниманием, дал даже подержать саблю и из ножен вынуть.

И тут вдруг заколодило: надо разговор начинать об отдаче сабли для общего блага, а никто из трех даже не осмелится начать. Даже краснобай Степан притих. Наконец посадник, как истинный воин, в бой ринулся, замычал:

— Мы... понимаешь, Мишинич, мы, значит, это... мы не сами... беда, брат, пригнала... мы бы рази посмели, но...

От этого «мыкания» насторожился Прокл, хотя еще ничего не понял. И тут Душилович брякнул:

— В общем, Прокл, ты должен продать саблю.

— Кому?

— Новгороду, Прокл. Городу.

— Ни в коем случае. Что ею городу делать?

— Она в откуп должна идти от татар.

— В какой откуп? Чего ты мелешь? Я сдал по приговору восемнадцать гривен для этого. Что еще надо?

— Но Дюденя требует твою саблю.

— Откуда он ее знает? Я его поганую харю в жизни не зрел.

— Ему князь Андрей сказал о ней.

— Вот пускай князь и отдает свою.

— Но у него ж нет такой, ты же знаешь.

И вдруг Прокл сорвался на тоненький полусумасшедший крик:

— Не отдам! Не отдам! Не отдам!

Прижав к груди злосчастную саблю, заплакал горько, судорожно, захлебываясь, как дитя:

— Я... Она для меня... единственная отрада... Я без нее... Казните меня... Не отдам.

Бояре молчали, вполне сочувствуя старику и даже жалея отчасти. Он долго плакал, всхлипывая, на явившегося кого-то из домашних рявкнул:

— Пшел вон!

Уже и темнеть начало. Свечей не зажигали, а если где и зажигали, то сюда не приносили, боялись хозяина.

Они сидели в темноте. Прокл проплакался, только швыр-кал носом жалко, все прижимая к груди саблю. Наконец молвил твердо и окончательно:

— Вот помру... Тогда берите, а сейчас нет.

— Ну что ж, Прокл Мишинич,— поднялся с лавки Степан.— Завтра придется на вече сказать про твою упертость. Сам знаешь, чем кончится. Начнется поток и разграбление, не взыщи. Продать не хочешь, отымут силой и дом разнесут по былинке. Ай забыл Семена Михайловича? Того из-за ерунды на поток бросили, а тут... Идем, Андрей, Лазарь. Нечего нам тут делать.

Они уходили, все еще надеясь, что образумится сумасшедший старик, воротит их, продаст саблю. Они ж не отымают, купить хотят. Но не окликнул ни в дверях, ни в воротах.

Вышли на Чудинову улицу, шли в сторону Святой Софии, громадой высившейся на фоне звездного неба.

— Ну что с ним делать? — сказал Душилович.

— Жалко старика,— вздохнул Лазарь.— Все же вещь действительно царская.

— Мне, думаешь, не жалко?