Ханский ярлык

«И ведь какой умница Семён Толниевич, подсказал эту простую штуку — оголить Митьку. Вот было бы смеху. Жаль, сорвалось. Жаль». Так думал Андрей Александрович, умиротворённо засыпая. И последнее, что подумалось перед забытьём: «Ничего. Заманю к Менгу, а косоглазый что-нито придумает, изведёт засранца. Эвон какие намёки выбалтывал. Изве...»

9. ЛОДЕЙКА-ЗЛОДЕЙКА

Для княгини Ксении Юрьевны ещё забота надвинулась: дочь Ефросинья в пору вошла, пора было приискать ей суженого[82]. Эвон красавица какая стала. Тонкая, стройная, брови вразлёт, глаза чуточку с косинкой.

«И в кого такая? — ломала голову княгиня. — Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».

Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.

А ей-то, вдове, сидящей в тереме своём, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?

Пригласила к себе пасынка своего, князя Святослава Ярославича, сказала без обиняков:

   — Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.

   — Ты о чём, мать?

   — На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.

   — Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать. — Святослав наморщил лоб. — Если вот... Нет, не подойдёт...

   — Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.

   — Нет, нет, этот ей близкий родич очень[83]. Нечего и называть.

   — Ну да. Ежели близкий, чего о нём и говорить.

Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:

   — Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.

   — А где нынче спокойно-то, мать?

И вдруг Святослава осенило:

   — Ма-а, а Александр-то Переяславский[84]?

   — Это который?

   — Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.

   — Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?

   — Ну Невский.

   — А Невский дочкиному деду родной брат.

   — Родной, да не совсем, мать.

   — Как так?

   — А матеря-то у них разные.

   — А ведь верно, Святослав, — подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна. — Это ж далёкое родство-то.

   — Конечно, десятая вода на киселе.

   — Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдёт. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.

   — Да видел я Александра, правда, давно.

   — Ну и как он?

   — Парень как парень, на коне как влитой.

   — Мы не для коня высматриваем, для дочки.

   — И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдёт.

   — Ну уж так...

   — Да-да, мать. Ещё от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович ещё при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.

   — Ещё впереди Василий был.

   — Что толку. Василия за ослушание Невский ещё в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил[85]. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надёжный жених, мать. Ей-ей.

   — Так съездишь?

   — Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.

   — Какое тебе ещё заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а всё остальное — ерунда.

   — Ну ладно, ладно. Поеду.

Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению её догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бёдра крутые обозначились. Девушка. Невеста.

И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что всё чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светёлке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостаёт. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Ещё что подумают девки. Но ведь там брат.

   — Тось, а куда это Миша поскакал?

   — Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.

   — A-а... — И немного помолчав: — А когда воротятся?

   — Должны скоро, на конях ведь.

Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.

   — Тось, — крикнула девку свою.

   — Что, Ефросинья Ярославна?

   — Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесёт.

   — Счас.

Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесёт (может, с ним бы и Сысой вошёл). Выслужилась. Сама явилась. Ещё и довольна, рот до ушей распялила.

   — Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.

   — Миша дал?

   — Нет, Сысой выбирал.

Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.

   — А что Миша, сам не мог принести?