Ханский ярлык

Дождь сек крышу все сильнее; потрескивая, чадила лучина; червь-древоточец точил стену.

ДЕД ЮХИМ

Селение, к которому подъезжал небольшой отряд Калиты, оказалось десятью дворами на бугре. Трошка поскакал вперед – выбрать для князя избу почище да просторней, и скоро Иван Данилович уже снимал сапоги в облюбованной Трошкой избе.

Бориска остановился возле ветхих ворот с крестом и образом у верхней перекладины. Из ворот вышел кряжистый дед в сермяжных заплатанных штанах, полотняной рубашке и берестяных лаптях.

Зеленовато-белые волосы облепили его голову и лицо, густо иссеченное морщинами. Дед был не стар, а древен, но меж морщин его ясно светились спокойные, мудрые глаза. Достаточно было глянуть в них, чтобы понять: никого и ничего не боится дед. И на Бориску смотрел он сейчас так, словно видел позади него что-то такое, чего другим не дано было видеть.

– Разреши, деда, на постой? – попросил Бориска громко, думая, что дед глуховат.

– Да ведь не разрешу – все едино станешь! – усмехнувшись, ответил дед и начал открывать ворота.

– Ан не разрешил бы – за двором под плащом заночевал! – весело ответил Бориска.

В глубине двора стояла приземистая изба из бревен, обмазанных глиной; к ней притулился хлев, сплетенный из прутьев, правее избы виднелись низкий стог сена и колодец.

– Позволь, дед, коня покормить?

– Ну вот! – весело отозвался дед. – Только впусти, а уж и захозяиновал. Да шучу, шучу – бери!

Бориска привязал коня, вытащил из стога охапку сена, подложил ему.

– У тебя, деда, конь есть?

– Мы пешеходцы, – с горечью ответил тот. – Сироты… Заходи в избу, гостем будешь.

Парень деду Юхиму понравился: вежливый, видно, душевный – молодо-зелено!

Войдя в избу, Бориска снял плащ и огляделся. С детства знакомая картина: мох и пакля меж бревен, на окнах вместо слюды – холстины, пропитанные маслом, в углу сноп – будет стоять до весны, на потолке оконце-дымница открыто. Посередине на деревянном помосте печь глинобитная. В том месте, где дым выходит, потолок очадел, стал бурым. У стены глиняные горшки, оплетенные берестой, на деревянном ведре висит ковш. В избе чисто; даже лохмотья, валяющиеся на лавке, старательно выстираны.

– Садись, сынок. Звать-то как?

– Бориска…

Дед взглянул в лицо юноши, добро улыбнулся:

– Ну, стало быть, до конца борись-ка!

«Дедушка Лука точь-в-точь так говорил», – подумал юноша, и сразу на сердце стало тепло.

В избу вошли старуха и высоченный мужик в широких портах, с ведрами только что выкопанной репы.

– Внук мой единственный, Фрол, – кивая на него, сказал дед Юхим. – Было шестеро – молодец к молодцу, золотые руки, да пятерых татарва увела при находе Берка.

– Неужто пережил ты все это? – воскликнул Бориска.

– Все пережил. Батыгу видел… Да много ли в том радости – убийцу видеть, что засеял Русь костьми! Александр Невский через наше село проезжал – на Орду путь держал. Этот порадовал!

– Каков он? – встрепенулся Бориска, и глаза его загорелись.

– Светлый ум… – тихо сказал старик.

Он помолчал, словно боясь разговором отогнать дорогие ему видения.

– Помяни слово, сынок: сбросит Русь татар поганых… Неможно иго их терпеть, неможно! Рано ль, поздно ль, всем народом пойдем на цих… Только б князья не грызлись меж собой, силы съединили. К Москве б жались – самим лучше было… Иван-то, Данилы сын, хозяин твой, хоть и шкуродер, прости за прямое слово, а понимает время. В Орду наезжает с дальним умыслом…

Старуха зажгла лучину, стала возиться у печи. Фрол притих за перегородкой.

– И рад бы тя, Бориска, попотчевать, да окромя щей, ничего нет, – с огорчением сказал дед Юхим. – Сам видишь наш достаток: одна овчинка – и та с плешинкой…

– Да сыт я…

– Сыт ли, гладен ли, а нетути… – Он сокрушенно вздохнул. – Раньше бывало: что есть в печи – на стол мечи. А теперь в печи пусто. Маломочны стали. Татарам давай, князю твому давай, Протасию давай… А нонешний год – неурожай. В прошлый голод лист ели, кору березову, шелуху толкли, даже мох с соломой мешали. Псина на деревне вывелась. Вон, слышишь… Одна-единственная осталась.

Бориска прислушался. В той стороне, где остановился князь, брехала собака.

– А, бывало, в сю пору, – глядя на юношу светлыми глазами; продолжал старик, – дед мой садится за стол, – да-авно то было, еще до Батыги проклятого! – садится за стол с яствами, а яства-то снопами обставлены, и спрашивает: «Видите вы меня, чада?» – «Не видим», – молвим. «Ну, чтоб и на другой год не увидели!» – Дед Юхим помолчал, сказал с сердцем: – А теперь за боярами да за татарами ничего не видать. Поросла Русь печалью да нуждой…

И умолк, поглядев с опаской на Бориску: все же княжеский слуга.

– Не сторожись ты меня, деда! – страстно попросил Бориска.

Юхим усмехнулся: