Ханский ярлык

Намывшись, чуть разморенный, князь помолился в прокуренной ладаном крестовой, привычно кладя поклоны на бархатные подушки перед иконостасом во всю стену, бормоча бездумно:

— Боже всесильный, боже милостивый…

В крестовой церковная тишина. Стоят у стены прутья вербы, красным цветком застыл светильник у иконы пресвятой богородицы, писанной самим митрополитом Петром.

Из крестовой Иван Данилович прошел в хоромы к жене.

Княгиня Елена — молодая, некрасивая, с землистым лицом, — сидя на кровати, вяло расчесывала жидкие косы, снимала с деревянного гребешка пучки волос.

— Как здоровье, как почивала? — подходя к жене, заботливо спросил Иван Данилович, и в глазах его появилось выражение участия и жалости.

Княгиня только головой покачала: мол, как всегда, неважно. Приложив руку к груди, с трудом глубоко вздохнула — что-то давило там денно и нощно.

Князь подошел к колыбели, где лежал Андрейко; улыбнулся, глядя на маленькую, беспомощную головенку сына. Кожа на голове была тонкая, чуть прикрыта редким темным пушком.

Подивился хрупкости игрушечной руки, выпростанной из-под одеяла, крошечным ногтям на пальцах. Самодовольно подумал: «Нос-то вроде моего — долгонький!»

— Пойдем, Еленушка, к заутрене, а там и в трапезную пора, — мягко сказал он жене.

Ел князь не спеша, похваливая стряпуху Меланью. Да и впрямь пирог с луком и говядиной получился отменный. Не любил в еде излишеств. Вчера у боярина Шибеева придумали на обед подать лебедя в сметане. К чему это? Лучше попроще, да посытней.

Иван Данилович допил, похрустывая чесноком, брагу, огладил усы и, сказав, словно сожалея: «Сколь ни пировать, а из-за стола вставать… Ну, спаси бог», вышел на высокое крыльцо хором. Вольно распахнув темный суконный кафтан, слегка расставив длинные крепкие ноги, стал всматриваться в даль.

Было князю лет под сорок, но невьющаяся борода, стекающая с худощавого лица неровными мягкими струями, делала его старше на вид. Большие удлиненные глаза казались простодушными, смеющимися, только в глубине их таилась все примечающая хитрость, и, когда Иван Данилович был уверен, что никто этого не замечает, взгляд серых глаз становился острым, даже жестким.

Лицо его часто меняло выражение. Особенно изменяли выражение лица губы. Бледные, тонкие, когда он сосредоточенно думал или властно приказывал, в минуты опасности они совсем исчезали, поджимались, и это сразу делало его старше, суше. Когда же Иван Данилович, как сегодня, бывал настроен благодушно, губы его словно бы становились полнее.

По небу быстро бежала тучка, зеркально поблескивали пруды, со стороны Торга доносился приглушенный шум.

Город грелся в лучах скупого осеннего солнца. Вдоль реки тянулись заливные луга, а дальше, насколько хватал глаз, расстилался дикий, дремучий бор. Он точно панцирем прикрывал город, сверху похожий на ладонь в ломаных линиях — закоулках.

Князь увидел под крыльцом грузного боярина Кочёву.

— Поднимись-ка, тысяцкий, сюда, — позвал он.

Тот поспешно полез наверх и вскоре стоял рядом, низко кланяясь.

— Запыхался? — спросил Иван Данилович, с усмешкой поглядывая на воеводу.

— Чего там… такое дело… самую малость… Туда-сюда…

Красноречием тысяцкий не отличался. Был он прежде сборщиком мыта [2] на путях и базарах, потом верой и правдой выбивал для князя подати с городов и сел, а после болезни престарелого воеводы Протасия занял его место в ратном деле. Правду сказать, ума не ахти какого, да зато верен, как крепкие перила лестницы. У себя во владениях холопов к земле пригнул. Прошлый год осмелились они его ослушаться, так пятерых живьем в подворье закопал, а двух у ворот повесил — с сыном стрелы в них метал: кто в очи богомерзкие ловчее попадет.

Такой не подведет. Не то что Алексей Хвост: метит в тысяцкие, а глаза отведи — продаст.

Охватив тонкими, цепкими пальцами перила, Иван Данилович, глядя на Москву, сказал в раздумье:

— Эк разрослась, родная… А давно ли была поселком малым? Не разом строено, много стараний родом нашим положено. Другие прытко бегают, да часто падают, а надо тишком. Тишком, да наверняка. Аль не так? — обратился он к Кочёве, не ожидая ответа. Любил вести с ним такие разговоры, в них словно бы проверяя себя. — Тишком, да наверняка, — повторил Иван Данилович и умолк, задумавшись.

— …исподволь, неслышными стопами, — продолжал он некоторое время спустя. — Где волчий рот, а где и лисий хвост… У бога дней много — можно успеть и татарина провести, и Москву возвысить… коли обмысленно.

От напряженного внимания у Кочёвы под глазами проступили широкие влажные круги. Он застыл, вбирая в себя каждое слово, желая понять и запомнить все, что скажет князь.

— Меня вот жадностью попрекают, Калитой прозвали. Что головой замотал — думаешь, не знаю? А и пусть, коли не отличают расчет от корысти, бережливость от жадности. Может, в том прозвище почет мой…

Князь усмехнулся, и светлые усы его насмешливо зашевелились. Потрогал, словно погладил, объемистую сумку-калиту, неизменно висящую у пояса, и она отозвалась ласковым говорком монет.