Хан Кене

Сразу видно было, что кочевка прибыла сюда недавно, а юрты и шатры поставлены наскоро, с расчетом на два-три дня отдыха — не больше. В мягкой и пряной полыни вокруг паслись лошади, восстанавливая силы для дальнейшего пути. А вид у людей и в этой стороне Большой казахской степи был невеселый. Как и в Сары-Арке, они были изгнаны из родных кочевий, где испокон веков пасли скот их деды и прадеды. Общая единая беда навалилась на степь, приглушив пока разные мелкие тяжбы, родовые и племенные распри. И здесь мужчины держали нерасседланными своих боевых коней, не расставались на ночь с оружием. Опытные батыры, воспользовавшись стоянкой, закаляли и точили кривые сабли. Дети, охваченные общей тревогой, присмирели. Они не бегали, как обычно, по всей кочевке, а тихо сидели возле матерей и наблюдали за взрослыми. Девушки не выходили в степь за черту кочевки. И ясно слышался в бескрайнем небе тоскливый крик летящих гусей…

А посредине кочевки, на прибрежном холме, сидели аксакалы рода и батыр Жоламан, сын султана Тленчи, самый богатый и влиятельный человек среди табынцев. Это был большой, чернобородый, средних лет мужчина с проницательным взглядом. Витой шлем и железный панцирь были на нем. Рукава панциря доходили только до локтей, и дорогой бархатный бешмет виднелся из-под него. Края бешмета так же, как и темно-синие бархатные штаны, расшиты были красивыми узорами. Толстая серебряная полоска окаймляла голенища высоких сапог, широким серебряным поясом стягивался низ панциря, золото и серебро сверкали на ножнах большого кинжала. А уже поверх панциря был накинут щедро расшитый золотом и украшенный позументами голубой бархатный кафтан свободного покроя. Жоламан, как и аксакалы, напряженно смотрел на запад. Неспокойно было у него на душе, и сейчас он даже не пытался скрывать этого…

Вдруг, словно заметивший лису степной беркут, на миг подался вперед Жоламан-батыр и снова замер в прежнем положении. Только глаза его с красными жилками на белках еще больше сузились. Все в ауле повернулись теперь и смотрели в ту же сторону. Тонкая серая стрелка прорезала малиново-сизый холм у самого горизонта. Она исчезла, снова появилась на более близком холме, и вот уже стал виден стремительно приближающийся всадник.

Было время захода солнца. Женщины выбивали искры из кремней на сухие гнилушки под казанами. Сизо-голубые дымки поднялись к небу над соседними аулами. Но и там, увидев всадника, прекратили готовиться к ужину и ночлегу.

— О Аллах, пусть это будет добрая весть!..

— Аксарбас… Аксарбас — наша жертва тебе во имя счастья!

— Слишком уж он спешит… Не враг ли увязался за ним?

— Нет, на вестника радости он больше похож…

— Пусть твой язык всегда знает вкус меда!

Надежда, единственная добрая спутница гонимых людей, появилась в их душах. Многие молились, чтобы приближающаяся весть оказалась счастливой и можно было бы возвратиться на земли предков. А всадник уже подскакал к подножью большого холма, где ждали аксакалы. Его отвязали, он спрыгнул с мокрого от пота коня, побежал вверх. У коня всхлипывали ноздри, раздувались и тяжело опадали бока. Молодой стройный джигит, чтобы вынести эту бешеную скачку, туго обвязал себя с ног до головы волосяным арканом так, что свободными оставались только руки. Губы его кроваво растрескались, лицо было покрыто толстым слоем соленой пыли, лишь черные глаза горели неугасимым огнем.

— С доброй или плохой вестью приехал ты к нам, юноша? — спросил Жоламан.

— Плохая весть, плохая! — еле выговорил джигит. — Из Оренбурга вышли солдаты в погоню за нами…

— Аллах спаси!..

— Что они хотят от нас!

— Далеко ли они, солдаты?..

Как ветром, в одно мгновение разнеслась эта тяжелая весть по окружающим кочевьям. Заплакали, забегали женщины…

Жоламан молчал, глядя в степь.

— Слышно ли что-нибудь о нашем письме?

— Ничего не слышно.

— Стало быть, они не хотят нас и слушать…

Теперь Жоламан-батыр смотрел в землю, а люди ждали. Потом он снова поднял глаза на молодого джигита. Стройный, как копье, и крепкий, как залитый свинцом альчик от горного барана, джигит стоял неподвижно, ожидая приказаний. Грозный огонек вспыхнул на миг в глазах Жоламана. Он повернул голову, обвел взглядом мирные кочевья, стариков, женщин, детей, и огонек погас…

— Ну, отряхни с себя пыль, помойся. А там подробно расскажешь обо всем. — Жоламан обернулся к аксакалам: — Пусть не всполошит пока людей недобрая весть. Она требует спокойного, подробного обсуждения!

— Да, там, где решается жизнь или смерть, ум должен быть острым и холодным, как топор, — сказал самый старый аксакал.

— Правильные слова…

— Шуба, скроенная сообща, не бывает короткой…

— Оповестите соседних аксакалов Мухамедали, Таймана и Жусупгали! — распорядился Жоламан. — Соберемся здесь, когда все Семь Разбойников [3] на небе составят Ковш.

Двое юношей, похожих друг на друга как ягнята-близнецы, побежали в разные стороны с холма. А Жоламан уже отдавал приказания своим помощникам:

— Пусть все сейчас же ложатся спать. Видимо, выступим на рассвете, когда погаснут звезды Уркер [4].

— Правильно…