Хаидэ

— Хорошо. Ты, мятежный сосуд годои, может, и знаешь, как управляться с тем, что за краями дня и ночи, а папа Карума хорошо знает этот мир. И знает, когда нужна осторожность.

Он распутал ремни на руках пленника, наклонился, без всякой боязни подставляя тому спину. Снимая петли с ног, продолжал говорить, хваля сам себя и радуясь своему уму:

— Еще когда отвечал мне, я услышал, голос не тот, не тот голос, годоя. А теперь будешь как большой мул, послушный и сильный. Встань. Ну!

Задрал голову, глядя снизу, как подымается к колючей кроне большая голова с короткой отросшей щетиной упрямых волос. Отойдя на шаг, засмеялся глупому виду годои, его опущенным вдоль тела безвольным рукам с полураскрытыми кулаками, и глазам, глядящим перед собой.

Задирая подол плаща, помочился в костер, затоптал сандалией ползающие искры. Приказал:

— Иди! Туда!

Нуба шагнул в темную степь. Ветки акации хлестнули по равнодушному лицу. Мерно переставлял ноги, давя ступнями камушки и колючие кустики на обочинах тропы. Карума шел позади, придерживая локтем на боку дорожный мешок, и снова, посмеиваясь, говорил сам с собой, обращаясь к пленнику.

— Пока ты был послушным годоей, то и жил без всякой заботы. Папа Карума тебя спас. Кормил и поил. И не продал тебя и сам не погнал со стадом на большой базар. Говоришь, не сумел бы? Ну-ну, какое теперь дело — сумел бы или нет. Смотри, слушай, мой большой мул, все вышло, как хотел папа Карума! Даже если в твоей голове крутились другие мысли. А ведь крутились? Мальчишка убегал к тебе по ночам. Думаешь, я не знал, куда юркает? И ответы твои… Всего раз папа Карума захотел спросить для себя. И ты не дал! Сверни. Сюда. А то лоб разобьешь. Иди прямо. Надо было дать тебе разбить лоб. Я не злой человек, но почему кто-то должен забрать у меня мое? Я ведь не забирал твоего, а? А вовсе даже спас тебя, когда ты выполз из пустыни и помирал, как большой червяк, весь в красной пыли.

Уставая говорить, он вынимал из мешка флягу, гулко глотал из нее молоко и вытирая рот, поспешал, догоняя мерно идущего великана, облитого звездным светом. Дважды, покрикивая, останавливал пленника и садился отдыхать, вытягивая ноги в крепких сандалиях. А потом снова вставал и гнал послушного мула дальше.

— Нам всю ночь идти, до рассвета. А там переждем в буше день. Хорошо бы оставить тебя себе, такого вот, на хозяйстве. Но порошок ил-пиру сильно сокращает жизнь, я знаю, как тобой распорядиться получше, мул.

Нуба шел и шел под воркотню старика, глаза его глядели вперед, все видя и ничего не оставляя в замершем мозгу. И тело, отмечая каждый попавший под ступню камешек и каждую колючку, впившуюся в локоть, равнодушно принимало боль.

Он видел, как звезды над краем земли потускнели и скрылись в наползающей светлой заре, как сбоку выкатило яркий краешек солнце и пошло вверх, вытаскивая из ветвей и трав порскающих в небо дневных птиц. Слышал, как они пели и как порыкивал вдалеке лев, укладываясь спать после ночной трапезы. И послушно остановился, когда папа Карума повелительно крикнул, указывая на купу густого кустарника, усыпанного кожистыми листочками и неожиданно нежными белыми цветами, крошечными, как светлые дети.

Старик расстелил плащ, поближе к переплетенным стволикам, командуя, поставил пленника так, чтоб тот загораживал яркое солнце. Подумав, велел тому наклониться и обмотал большую голову старой тряпкой, чтоб солнце не убило его жарким днем.

— Стой пока. К закату пойдем дальше.

И Нуба послушно стоял под палящим солнцем, глядя сквозь переплетения веток. Там, среди рыжих трав и торчащих кое-где серых больших валунов сверкала полоска воды, того самого озера-моря, невдалеке от которого была деревня, откуда пришел к пастуху Маур, отданный колдунам-бэйунам.

День в саванне казался целой жизнью, безоблачный, долгий и жаркий, он не шел, а просто стоял, без единого движения, позволяя тем, кто живет днем, двигаться внутри своего прозрачного, злого от предельной жары, стекла. Небольшие стада антилоп, по самые спины укрытые светлой травой, плыли и останавливались, разом опуская головы с черной полосой по округлым шеям. И, резко вздернув морды, вдруг срывались с места и, не разбивая строя, бежали, топоча невидимыми ногами, как ударенные ветром плавучие островки, уменьшались и пропадали из виду, темнея напоследок еле различимой полоской на светлой траве. Плавно проносили через плетеные сетки акациевых теней яркие шеи жирафы, качали ими, отмечая шаги, и посматривали сверху крошечными головками с прядающими ушами. Вздымая к самому клюву собранные в щепоть голенастые лапы, неспешно бежал страус, окидывая назад кудрявые локти крыльев — белоснежных на черном. И, будто привязанный к нему невидимой ниткой, поодаль бежал еще один и еще. А следом — толпясь, целая стайка. Орали птицы, тучей садясь на плоские прозрачные кроны, так что казалось — дерево вмиг расцвело и вот, через малое время придуманным ураганом цветы сбиты и унесены на другое, растущее дальше.