Кэте Кольвиц

Выставка разместилась в помещении Берлинской галереи Пауля Кассирера. Здесь было тесновато для всего созданного художницей. Не хватило места для многих офортов, нет разных пробных отпечатков, на которых был бы так ясен всем трудный путь творчества, сопутствующий созданию готового листа.

Но все же с этих стен на зрителя смотрит творческая биография Кэте Кольвиц, Много штудийных листов, время познания. Твердый рисунок, умение видеть цельно, крепко переданная форма.

Это то, что дало пристальное и долгое изучение модели. Учителя требовали этой педантичности. И потом она была им за это благодарна. Изучена азбука, за ней пришло ощущение свободы в рисунке. Ей подвластен любой поворот головы или тела, она уверена в композиции и не ошибется в анатомии. Хотя педантичность — дань школе, а в жизни ее рукой водило чувство.

На одном стенде — работы первых берлинских лет. В них вторглась жизнь берлинского рабочего района, она стала питательной средой таланта.

На другом собраны только рисунки с маленьких детей и женщин. Они показаны впервые. Зрители увидели завораживающий штрих Кольвиц. Ее чувство красоты, особой графической красоты белого и черного. Темный, сочный штрих, брошенный на белый лист бумаги.

И нет на выставке ни одного листа, который бы не был эстетически совершенен. Серии офортов и литографий. Серии, зовущие к восстанию. В сочетании с рисунками о тяжкой жизни немецких рабочих листы, показывающие путь борьбы.

В залах стоит несколько скульптурных работ — мать, держащая прильнувшего к плечу ребенка, старый эскиз Пиеты, скорбящие родители. Пластика показана как заявка на будущее, как надежда, как небольшой росток, которому еще нужны солнце и воздух, чтобы стать окрепшим растением.

Поддержка зрителей пришла вовремя. Еще год назад, думая о предстоящей выставке, Кольвиц переживала очередной, страшный приступ депрессии.

Все казалось прошлым. Она не верила в то, что достигнет чего-то нового. Она иссушена: «Скорбь и тоска пожирают силы. Мне нужны силы. Я молю о том, чтобы найти их для работы».

Успех выставки был тем возрождающим эликсиром, который принес бодрость и веру в себя.

Больше других Кэте Кольвиц понравилась статья Лизы Штерн в журнале «Социалистише Монатсхефтен».

Дружба с сестрой была нерасторжимой. Она писала ей как-то: «Печали, желания и надежды у нас общие. Твои — мои, мои — твои».

Несмотря на большую художественную одаренность, Лиза Штерн осталась только любительницей. Это к ней так хорошо применимы сказанные Кольвиц слова: «Искусство не идет навстречу тому, кто сам не стремится к нему настойчиво и пылко».

Но Лиза была тонким знатоком и ценителем искусства. Писала о художниках и выставках. Это были не привычные критические обзоры выставок, но всегда непринужденный и глубокий рассказ о сильном и слабом в творчестве художника.

Лиза Штерн сказала об истоках величия Кольвиц, видя их в ее огромной, активной любви к людям. Она показала, каким трудным, медленным и упорным путем шла художница от ранней детализации к могучим обобщениям своих последних образов, от описательности к концентрированной выразительности.

Все лишнее отметено. Огромные чувства передаются зрителю. Лиза Штерн понимает, что обобщенные образы Кольвиц — это вырванные из жизни люди с горячей кровью, это, может быть, каждый из нас, ее современников.

Влечение к пластике. Какое большое будущее видит в ней автор статьи. Она не согласна с теми, кто настороженно и порой недоброжелательно относится к первым скульптурным пробам Кольвиц.

Лиза Штерн пишет:

«Это длилось долго, пока Кэте Кольвиц нашла свой путь в гравировании и рисунке. Она работает медленно, трудно, и ее путь не допускает поспешности…

Если ей еще предназначены долгие годы для работы, то она найдет свой путь в скульптуре. Разбег уже очень велик…»

Будущее показало, что прогноз Лизы Штерн оказался правильным.

День пятидесятилетия 8 июля начался с беспрерывных звонков у входной двери. Приносили корзины цветов, букеты. Квартира утопала в цветочном изобилии. Неслись телеграммы из Берлина, других городов Германии и разных стран. Почтальон едва успевал опорожнять свою сумку с письмами, как она вновь наполнялась.

Кольвиц писала сыну на другой день: «И потом пришли друзья. Разве можно было думать, что их так много? Так много людей хотят пожать руку и сказать, что им что-то дал… Множество писем, цветов, телеграмм. Какой отзвук моей работы, которую я делала в полной тишине. О да, Ганс, этому я глубоко благодарна, это вливает новые силы. Мне хочется суметь сказать то, что еще не сказала. Это кажется очень важным. Если бы это мне было еще подарено.

По меньшей мере могла бы я хоть хорошо закончить те работы, которые мне сейчас ближе. Я надеюсь на это и радуюсь».

Памяти Либкнехта