Керенский

В 10 часов утра Рузский появился в императорском салон-вагоне и положил на стол перед царем ленту телеграфных переговоров с Родзянко. Как позже рассказывал журналистам сам генерал, царь воспринял новость сдержанно и внешне спокойно. Он сказал, что для блага России готов отречься от престола, но боится, что народ этого не поймет. У Рузского был в запасе еще один аргумент. Его телеграфные переговоры с Родзянко синхронно передавались в Ставку, где за происходящим пристально следил начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев. От его имени главнокомандующие всех пяти фронтов циркулярной телеграммой были запрошены о их отношении к возможности отречения. Сейчас Рузский предъявил копию этой телеграммы царю.

Для Николая II должно было стать неприятным сюрпризом то обстоятельство, что Алексеев фактически солидаризировался с Родзянко. Правда, оставалась надежда на то, что главнокомандующие выскажутся в поддержку своего монарха. Но к трем часам дня в Пскове были получены ожидавшиеся ответы. Все запрошенные генералы, включая великого князя Николая Николаевича, сообщали, что, по их мнению, альтернативы отречению нет. Тогда же на простом телеграфном бланке царь набросал короткий текст манифеста и отдал его Рузскому для передачи на телеграф. Но Рузский не успел этого сделать, поскольку из Петрограда поступило сообщение о том, что в Псков выехали представители Временного комитета Государственной думы. В этой связи было решено задержать обнародование отречения до их прибытия.

Гучков и Шульгин добрались до Пскова уже в одиннадцатом часу вечера. Почти сразу их провели в царский поезд. Николай II принял посланцев из столицы в гостиной, обтянутой зеленым шелком. При разговоре присутствовали также министр двора граф В. Б. Фредерике и присоединившиеся чуть позже генерал Н. В. Рузский и начальник штаба фронта генерал Ю. Н. Данилов.

Царь как обычно был внешне спокоен. Думские посланцы выглядели значительно хуже. Генерал Данилов вспоминал: «Депутаты были одеты по-дорожному, в пиджаках, и имели помятый вид. Очевидно, на них отразились предыдущие бессонные ночи, путешествия и волнения. Особенно устало выглядел Шульгин, к тому же, как казалось, менее владевший собой. Воспаленные глаза, плохо выбритые щеки, съехавший несколько на сторону галстук вокруг измятого в дороге воротничка». [127]Разговор начал Гучков. Глухим голосом, не глядя на собеседника, он объяснял, что революция — свершившийся факт, что спасти страну и монархию может только отречение императора в пользу сына.

Гучков говорил довольно долго. Когда он закончил, царь ответил: «Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца». [128]Это стало неожиданностью, но ни у кого из присутствовавших не хватило сил пускаться в споры. В итоге был подготовлен текст манифеста об отречении. По просьбе Шульгина он был датирован тремя часами пополудни, хотя на деле приближалась полночь. После короткого ужина у Рузского делегаты отправились в обратный путь, предварительно телеграфировав в Петроград об итогах своей миссии. Ответа они дожидаться не стали и потому не знали, какой переполох в столице произвела их телеграмма.

Министры новорожденного Временного правительства не спали четвертую ночь подряд. Энергии ни у кого не оставалось, и потому разговоры носили вялый и отрывочный характер. Откинувшись на стуле, дремал Милюков. В углу комнаты Керенский о чем-то тихо беседовал с министром путей сообщений Н. В. Некрасовым. Наконец около трех часов ночи 3 марта 1917 года была получена долгожданная телеграмма от Гучкова и Шульгина. Затишью мгновенно пришел конец. Керенский ракетой взвился с места: «Михаил — император? Немыслимо, просто безумие!» Напомним, что накануне на заседании Исполкома Совета Керенский публично объявил себя республиканцем. Впрочем, значение этого заявления не стоит преувеличивать. Республика, амнистия, всеобщие выборы традиционно были частью символа веры любого представителя левой интеллигенции. Большинство из них при этом не слишком задумывались о том, почему республика лучше монархии. Позиция Керенского была для него совершенно естественной. Удивительно другое — большинство его коллег по кабинету тоже без энтузиазма восприняли идею воцарения Михаила. На них, очевидно, повлияло настроение улиц, министры просто боялись, что революционная стихия сметет и их, если они выскажутся в поддержку монархии.