Кэрель

— Все же в суде разберутся…

— В чем разберутся? В каком суде? Надеюсь, ты не собираешься идти с повинной. Это было бы полным идиотизмом. Во-первых, ты слишком долго скрывался, и теперь уже никто не поверит, что ты не виноват. Во-вторых, во всех газетах пишут, что это ты замочил того типа, который оказался педиком, а вдобавок еще и матроса. Ты не сможешь отмазаться.

Аргументы Кэреля казались Жилю убедительными. Он сам хотел, чтобы тот его убедил. Нависшая над ним опасность больше его не пугала, он был увековечен, и это делало его неуязвимым. Что-то от него все равно останется, потому что останется его ускользнувшее от правосудия, предназначенное для вечной славы имя, однако к этому чувству примешивалась горечь отчаяния: Жиль никак не мог смириться с тем, что его имя всегда и везде сопровождалось словом «преступление».

— Вот что я тебе скажу. Как только ты заработаешь немного бабок, ты сможешь смотаться в Испанию. Или в Америку. Я сам матрос, и я помогу тебе уплыть. Я беру это на себя.

Жилю нравилось слушать Кэреля. Моряк должен быть на «ты» со всеми моряками мира, он находится в особых таинственных отношениях не только с самыми необычными загадочными людьми, но и с самим морем. Жилю было приятно думать об этом. Эти мысли убаюкивали его и вселяли в него такую уверенность, что он просто не мог в них усомниться.

— Что тебе терять? Ты можешь спокойно воровать, и тебе это даже не засчитают, если ты попадешься. Что такое воровство по сравнению с убийством?

Кэрель старался больше не говорить об убийстве матроса, чтобы не раздражать Жиля и не пробуждать в нем дремлющую в душе каждого человека любовь к справедливости, которая могла побудить его пойти с повинной. Когда, спокойный и уверенный в себе, он являлся с воли, он чувствовал, как сильно привязался к нему юный каменщик. Жиль не мог скрыть своего внутреннего беспокойства, которое при малейшем колебании его настроения готово было выплеснуться наружу, наподобие того как стрелка часового механизма, задевая неровность диска, преобразует эту неровность в звуковой сигнал. Кэрель прекрасно видел это и играл на его чувствах.

— Конечно, я матрос, но и я не всесилен. Впрочем, кое-что я все-таки сделать могу, достать бабки, например. Я ведь тебе доверяю.

Жиль слушал, не проронив ни звука. Он знал, что матрос может принести ему еще кусочек хлеба, пачку сигарет или банку сардин, но денег от него он не дождется никогда. Опустив голову и скривив губы в горькой усмешке, он снова сосредоточился на мысли о двух приписываемых ему убийствах. Он чувствовал страшную усталость, которая заставляла его смириться с ними, принять их, окончательно отказавшись от всякой надежды на спасение. Он ненавидел Кэреля и в то же время испытывал к нему глубокое доверие, к которому странным образом примешивалась боязнь того, что Кэрель может его «заложить».

— Как только у тебя появятся бабки и прикид, ты сможешь отправиться в путешествие.

Затея казалась очень удачной, к тому же убийства невольно подталкивали к ее осуществлению. Теперь Жиль сможет одеться так, как раньше никогда, даже по воскресеньям, он одеться не мог. Короче говоря, окончательный выбор пал на Буэнос-Айрес.

— Пойми, я с тобой согласен. Я не отказываюсь работать, можно взять кассу. Но где? Ты знаешь где?

— Тут в Бресте у меня есть кое-что на примете, одна небольшая халтура. Где-нибудь в другом месте можно было бы найти кое-что и получше, но в Бресте я знаю только это дельце. Надо будет все как следует разузнать, и, если ты не против, мы вместе это дельце и провернем. Шухера не будет. К тому же с тобой буду я.

— Разве я не смогу это сделать сам? Так, наверное, было бы лучше.

— Ты что, рехнулся? Тут и говорить не о чем. Я хочу быть с тобой. Ты что, думаешь, я позволю тебе рисковать в одиночку?

Кэрель сумел приручить ночь. Он подчинил себе ночные тени и диких скрывающихся в темноте чудовищ. Он вобрал их в себя, втянув их вместе с ночным воздухом через нос. И теперь ночь, не принадлежа ему полностью, подчинялась ему. Он привык жить в окружении своих отталкивающих преступлений, каждое из которых было занесено им в крошечный блокнотик, в специальный реестр убийств, который он назвал «букетом городских цветов». Этот реестр состоял из набросков всех мест, где были совершены преступления. Рисунки были крайне наивными. Если Кэрель не мог нарисовать какой-нибудь предмет, он писал его название, и всегда с ошибками. Образования у него не было.