И служит ей по-рыцарски прилежно,
И нет меж ними ни худого слова,
Ни ревности, ни спора никакого.
О Паламоне кончен мой рассказ,
Когда закончил рыцарь свой рассказ,
И юные и старые средь нас
Одобрили все выдумку его
За благородство и за мастерство.
А особливо тем из нас, кто знатен.
Но тут трактирщик всех прервал божбой:
«Ах, черт! А ведь пошло! Очаг я свой
Разжег на славу. Вертел знай крути!
Ты, сэр монах. Начни и тут же, разом,
Его ты переплюнь своим рассказом».
Но мельник яростно разбушевался,
Он пьян был вдрызг; как он в седле держался,
Он был, буян и шапки не ломал
Ни перед кем, а тут как разорался —
Без удержу клялся он и ругался.
«Мне слово дай, и слов я наскребу
Ты не гляди, что я мужлан негодный, —
Я вам припас рассказец благородный».
Трактирщик молвил, видя, что он пьян:
Послушай, Робин, ты хоть и буян,
Не то получишь тумака по шее».
«А! В крест и в душу! — мельник завопил. —
Ты хочешь, чтоб тебя я проучил?»
«Идет, рассказывай, будь ты неладен.
«Так слушайте же, — мельник заорал, —
Готов брехать, лишь бы монах не врал.
Не дуйтесь так. Хоть я, конечно, пьян,
Но пьяница все лучше, чем болван.
А твой, хозяин, препаршивый эль,
И если слов я всех не позабуду,
Про плотника и про жену здесь буду
Рассказывать и как ее студент
«Ну, ну, не очень-то ты чертыхайся
И сквернословием не увлекайся, —
Его одернул желчный мажордом. —
Ведь этот пьяница, когда захочет,
Ну, что тебе марать всех женщин честь?
Ведь, право ж, и другие темы есть».
На это мельник возопил в ответ:
«Дражайший брат мой Освальд, нет и нет.
Тот, следственно, не может быть рогат.
Но ведь женат ты, — значит, кто же прав?
А я уж знаю женский слабый нрав.
Из жен верна на тысячу одна.
Ты знаешь сам, на что уж ты святоша,
Как тяжела такого брака ноша.
Чего ты взъелся так на мой рассказ?
Я сам женат и был женат не раз.
Так вот. Быть может, трижды я рогат
И ты рогат не раз. Беда какая!
В таких делах — покуда мы не знаем
Всего наверно — нечего спешить:
Попы твердят, что велика, мол, тайна, —
Так без нужды не испытуй без крайней
Господню тайну и тайник жены,
Беды в том нет, что утечет избыток
И он опять с краями натечет.
А как? Уж это как Господь пошлет».
И тут плотину мельника размыло,
И нас потоком буйным захватило,
Едва ли мне удастся сей поток
В русло ввести пристойными словами, —
Я в том винюсь смиренно перед вами.
Но что мне делать: правду передать
Поэтому кого из вас коробит
Скоромное, пусть важной той особе
Не кажется, что озорству я рад.
Переверни страницу, — дивный сад
Старинных былей, благородных сказок,
Святых преданий драгоценный клад.
Сам выбирай, а я не виноват,
Что мельник мелет вздор, что мажордом,
Не ступит шагу без божбы и брани.
Я вас хочу предупредить заране:
Добра скоромного здесь целый воз;
Но шуток тех — не принимай всерьез.
По дереву он знатный был работник.
Но, хоть достаток был его не мал,
Он в дом к себе нахлебников пускал.
Жил у него один школяр смышленый,
Бывало, сутки он не пьет, не ест,
До дыр читает ветхий Альмагест.275
Он всем семи искусствам обучился276
И в астрономию весь погрузился.
Он уйму всяких разрешал проблем:
И засуху предсказывал, и ливни.
Поистине, его познанья дивны
Казалися в ту пору для всех нас.
Он знал ловушки всякие, секреты
Любви сокрытой, знал ее приметы,
Но, все ее уловки изучив,
Как девушка, был скромен и стыдлив.
Следил прилежно за своей особой.
Душился крепко и благоухал.
Как с корнем валерьяновым фиал.
И горница, сияя чистотою,
Он полки примостил у изголовья,
И там, расставленные им с любовью,
В ряду с деяньями святых отцов
Стояли книги древних мудрецов.
Там были астролябия277 и счеты.
Комод был красным полотном покрыт,
И лютня — друг, что сердце веселит, —
Над ним в чехле на гвоздике висела.
И песни светские. Так проводил