Кентавр

Всплеска он не услышал, из-за высокой осадки корабля и оттого, что место падения было уже далеко за кормой. Когда мимолетный ступор миновал и голос вернулся, ирландец хотел было позвать на помощь, но отец кинулся к нему, как лев, и закрыл ему рот широкой ладонью.

— Спокойно! — громыхнул его голос. — Все хорошо, и он в безопасности!

Бесхитростное широкое лицо его осветилось столь чистой радостью, а в жесте заключалась такая сила убеждения, что ирландец без дальнейших сомнений принял его заверения, что все в порядке. Кричать «человек за бортом», останавливать пароход, бросать спасательные круги было не только излишне, а просто глупо. Мальчик был в безопасности, с ним все было хорошо, он не «потерян»…

— Видишь? — раздался вновь гулкий голос отца, ворвавшись в его мысли, и великан настойчиво потянул его в сторону. — Видишь?

Он указал вниз. Там, наполовину в желобе шпигата, прямо у их ног лежала на палубе фигурка мальчика с раскинутыми руками и лицом, повернутым к звездам…

Поглотившее О’Мэлли замешательство было похоже на то, какое возникает, когда сознание переходит от бодрствования ко сну или наоборот. Цепкости внимания, позволяющей в достаточной мере концентрироваться на деталях, чтобы впоследствии вспоминать их точную последовательность, он явно лишился.

Однако две вещи помнились несомненно, о чем он вкратце и пишет: во-первых, радость на лице отца, отчего любые соболезнования были бы неуместны, и во-вторых, появление доктора Шталя, который подоспел слишком быстро, — видимо, постоянно находился поблизости.

Все случилось между двумя и тремя часами ночи, пассажиры спали, но капитан Бургенфельдер с первым помощником появились довольно скоро, официально зафиксировав происшествие. Показания отца и О’Мэлли были должным образом занесены на бумагу и засвидетельствованы.

Сцена в каюте доктора впечаталась в память ирландца: русский великан стоял у двери — он отказался садиться — и улыбался несообразно серьезности происходящего, с видимым усилием отвечая на поставленные вопросы, остальные сидели вокруг стола, поодаль; скрипело перо в руках доктора, а на протяжении всей долгой пантомимы неподвижное юное тело, накрытое брезентом, лежало на кушетке в углу комнаты, где сгущались тени. Затем, когда открыли дверь, с легким свистом ворвался свежий ветерок, а на блестящих от росы досках палубы заалел отсвет занимающегося утра. Бросив на ирландца многозначительный взгляд, отец тут же вышел наружу.

Медицинский диагноз констатировал обморок с остановкой сердца, вызванной перевозбуждением; тело, по решению отца, должно было быть предано морю без промедления. Что и исполнили, когда солнце поднялось над высоким берегом Малой Азии.

Но глаза отца не провожали тело — они безотрывно глядели в другом направлении, туда, где лучи солнца касались за морскими волнами гор и дол Пелиона. Даже на всплеск он не повернул головы. Широким жестом, каким-то образом включившим и О’Мэлли, он указал через Эгейское море туда, где за горизонтом лежали берега северо-западной Аркадии, затем приветственно поднял обе руки к светлеющему небу, повернулся и спустился вниз, не сказав больше ни слова.

Еще несколько минут небольшая группа матросов и офицеров постояла с непокрытыми головами в некотором благоговейном недоумении, а затем и они молча покинули палубу, оставив ее ветру и восходящему солнцу.

XXIII

О’Мэлли не сразу вернулся к себе в каюту, он уступил уговорам доктора Шталя и опустился в знакомое кресло, наблюдая, как его приятель прикручивает лампу и ставит кофейник.

Но лишь глазами, внимание же его было совершенно рассеянно, малая толика его сознания цеплялась за усталую физическую оболочку. Остальное витало далеко за сублиминальным порогом — внизу, с русским соседом, далеко за горизонтом вместе со странствующим духом мальчика, но наибольшая часть — глубоко в космическом пространстве, востребованная Землей.

По крайней мере, так он чувствовал; кровь в его мозгу почти не циркулировала, физические ощущения притупились. Напряжение во внешних путях сознания, обычно сокрытых, превышало все воображаемое.

— На этот раз, — слышал он голос Шталя будто издалека, — вы почти полностью… вышли наружу…

— Вы слышали? Вы наблюдали все это? — пробормотал он, словно в полусне. Сосредоточиться даже на самых простых словах удавалось с огромным трудом.

Ответа он не уловил, но почувствовал многозначительный взгляд и угадал, что доктор покачал головой. Жизнь его все еще пульсировала где-то вдалеке. Вернуться оказалось нелегко. Он продолжал ощущать всем своим существом, вместе с ветром, холмами и миром: мелкие привычные ощущения впитала природа. Он лежал на живой планете, продолжая делить с ней жизнь куда более значительную. И двигался вместе с Землей, подстраиваясь под высшую гармонию. Чувствительная бахрома его подсознания в значительной мере еще повиновалась инстинктам космического порядка.