Кентавр

То, что тщились услышать они, было уже на подходе. «Происходило» это уже давно, но лишь сейчас коснулось их, поскольку они раскрылись навстречу и были готовы воспринять. О’Мэлли понял, что события на физическом плане являли собой лишь бледное выражение того, что с неизмеримо большей силой очень давно происходило в сокровенной глубине его Я — и проистекает с тех пор. Зов духа Земли, который они хотели услышать, всегда неподалеку, божественно сладостный и прекрасный. Наверное, он родился где-то в синем сумраке, что окутывал холмы Греции. И оттуда, через горные вершины, протянулась огромная труба звездной тьмы, по которой и донесся зов, как по каналу, прямо до них. Поклонение красоте, некогда ведомое в Греции, помогло ему достичь их сердца от самой сути Земли.

Постепенно нарастая и втягивая в себя небо, море и звезды, зов приблизился. И они его услышали, все трое.

Он заглушил собой рокот машин корабля, бормотание и плеск моря. Протяжный, манящий, и в то же время с оттенком повелительности, донесся с берега глас Земли, достиг их, перелетев через спокойные воды пролива, и снова затих в ночи среди гор. Он пролетел по небу мощным порывом. И столь же быстро канул в тишине. Ирландец понял, что их ушей достигло лишь эхо.

По телу великана прокатилось содрогание, передавшееся мальчику. Отец с сыном одновременно выпрямились, будто одна и та же сила подняла их, а затем потянулись вперед, перегнувшись через фальшборт. Казалось, они стряхивают с себя нечто. Оба молчали. Момент потрясал, ибо зов был исполнен очарования и повелительной силы, которая внушала страх и которой нельзя было ослушаться. Он взывал напрямую к душе.

Краткая тишина — и зов повторился, теперь слабее, словно издалека. Он уже казался сдержаннее, глубже погруженным в ночь и шел будто с большей высоты, его относило на север, в долины и луга, дальше от берега. Хотя он оставался единым звуком, на этот раз заметны были краткие перерывы, будто слова. Это была своего рода речь: послание, призыв, приказ, несущий в себе просьбу, даже мольбу.

И на сей раз призыву невозможно было противостоять. Отец с сыном подались вперед, будто их тянули, ирландец же исторг из себя ту часть своего существа, которая стремилась отделиться на протяжении всей ночи. Вместилище его желаний откликнулось на страстный призыв и ринулось навстречу древнему гласу вечной юности Земли. Жизненная суть его личности, летучая как воздух и яростная как молния, полыхнула наружу, вырвавшись из тюрьмы, где ее давили и душили вериги современной жизни. Ибо красота и великолепие гласа издалека высвободили его сердце. Он почти физически ощутил разделение. Безудержная радость расплавила вековые скрепы.

Лишь прочная неподвижность огромной фигуры возле него предотвратила полный отрыв и заставила понять, что зов этот пришел не для всех троих, и в особенности не для него. Отец возвышался возле него, массивный, как те холмы, где лежала его истинная родина, а мальчик вдруг радостно и певуче заговорил, всматриваясь в лицо отца.

— Отец! — крикнул он, и слова сливались с ветром и шумом моря. — Это его голос! Хирон зовет!

Глаза его сияли как звезды, а юное лицо светилось радостью.

— Идем, отец, с тобой…

Он на секунду остановился, заметив устремленные на него из-за фигуры отца глаза ирландца.

— …или с тобой! — добавил он, смеясь. — Пойдем!

Великан выпрямился и на шаг отступил от перил.

Из его груди выкатился низкий звук, будто гром отдавался меж холмами. Медленно, с нажимом, звук разбился на осколки, ставшие словами, произнесенными с большим трудом, но непререкаемо, — они прозвучали как приказ.

— Нет, — услышал О’Мэлли, — ты — первый. И… донеси весть… что мы… на пути…

Глядя вперед, на море и небо, он гулко закончил:

— Ты — первый. Мы — за тобой!..

Причем говорил он, казалось, всем телом, а не одними губами. Море и воздух соединяли звук в слоги. Так могла бы говорить сама Ночь.

Хирон! Это слово, объяснявшее все, пламенем взревело вокруг. Значит, именно к такому роду космических существ его попутчики и он вместе с ними постепенно приближались?

В то же мгновение, не успел О’Мэлли двинуть пальцем, мальчик одним движением, быстрым и в то же время необычно плавным, перемахнул через поручни в море. Пока он падал, казалось, что встречный поток воздуха раздул невесомую сущность вокруг него, словно дым. Развевавшийся ли плащ был тому виной, или неясное колдовство теней, но контуры его тела изменились гораздо больше, чем прежде. Пароход шел дальше, и О’Мэлли видел мальчика в его падении до конца, когда тот уже готовился плыть — движения эти походили не на горизонтальные взмахи рук пловца, а на вертикальные удары по воде животного. Он бил ими воздух.

От неожиданности О’Мэлли снова пришел в себя. И наполовину покинувшая его часть вернулась, войдя обратно в тело, как в ножны. Внутренняя катастрофа, которой он одновременно желал и страшился, не дошла до конца.