Кентавр

Через несколько недель, проведенных в компании жестокого и грубого отчима, молодая женщина все же решила вернуться, что было вполне естественно и закономерно. Все это время она беспрестанно молилась, к тому же ее постоянно тяготило то, что она пренебрегла своими обязанностями и из-за этого перестала себя уважать. Итак, она вернулась в эту бездушную виллу. Радость Моники была вполне понятна, впрочем, как и облегчение и радость полковника Мастерса. Чувства последнего были выражены учтиво и тактично, словно она отъехала ненадолго и он не видел ее всего несколько дней. Бурные приветствия кухарки и горничной пронизывала тревога. О непонятных «пятнах крови» речи больше не шло, но происходили еще более гнетущие события.

— Она по вам ужасно скучала, — сказала миссис О’Рейли, — хотя нашла себе утешение, если вы понимаете, о чем я. — Кухарка перекрестилась.

— В кукле? — спросила мадам Йоцка, испытав приступ паники и с трудом заставив свой голос звучать спокойно и обыденно.

— Именно так, мадам. В этой кровавой кукле.

Гувернантка слышала от кухарки это слово много раз, но не знала, выражается ли та фигурально или буквально. На сей раз она выбрала последнее.

— Она кровоточит? — спросила молодая женщина, понизив голос.

Кухарка вздрогнула.

— Ну, дело в том, что девочка обращается с ней как с существом из плоти и крови, если вы понимаете, о чем я. А то, как Моника с ней играет…

В ее голосе, по-прежнему громком, слышался страх. Руки кухарка держала перед собой, словно защищаясь, словно пытаясь отразить удар.

— Царапины еще ничего не доказывают, — презрительно перебила ее горничная.

— Вы хотите сказать, — серьезно спросила мадам Йоцка, — что кто-то… кто-то пострадал, кукла опасна?

У нее перехватило дыхание, но она справилась с собой.

Миссис О’Рейли на миг запнулась.

— Но не для мисс Моники, — сказала она уверенным шепотом, когда восстановила дыхание, — а для кого-то еще. Вот что я имею в виду.

— От таких чернокожих, — продолжала кухарка, — ничего хорошего ждать не приходится.

— «Для кого-то еще»? — мадам Йоцка повторила эти слова, скорее, для себя самой.

— Все это вы со своим чернокожим! — опять встряла в разговор горничная. — Вот заладили! Хорошо, что я не христианка. Правда, недавно ночью я слышала какие-то шаркающие шаги и выглянула: кукла казалась больше, словно разбухшей…

— Замолчи! — закричала миссис О’Рейли. — Не болтай зря, чего не знаешь.

Она повернулась к горничной.

— Сплошная пустая болтовня об этой кукле, — сказала кухарка, извиняясь, — детские сказки, такие я слышала в Майо [12]ребенком. Я в них не верю.

Презрительно повернувшись спиной к горничной, она подошла поближе к мадам Йоцке.

— Мисс Монике ничего не грозит, мадам, — прошептала она, — насчет нее можете не беспокоиться. Неприятности грозят кому-то другому.

И она снова перекрестилась.

Уединившись в своей комнате, мадам Йоцка молилась и размышляла. Она чувствовала глубокую и сильную тревогу.

Кукла! Дешевая безвкусная маленькая игрушка, такие на фабрике делают сотнями, даже тысячами; коммерческий продукт на потребу детям… Но…

«То, как Моника с ней играет…» — эти слова все крутились в голове.

Кукла! Но играть с таким страшилищем… ведь для будущих матерей куклы — трогательные и даже необходимые игрушки. Вот ребенок ласкает свою куклу, заботится о ней, старается, но тут же может запихнуть ее в коляску, невероятно вывернув голову, скрутив руки и ноги, да еще и вверх тормашками — в таком положении никакое живое существо не смогло бы выжить, — и все это лишь потому, что девочке захотелось посмотреть в окно: не закончился ли дождь и не выглянуло ли солнце. Слепой и отвратительный автоматизм диктуется природой, однако его временно может пересилить сиюминутный порыв, но жизненная сила преодолевает все преграды. Материнский инстинкт противостоит даже смерти. Брошенная на полу с разбитым ртом и потерявшимися глазами или с любовью уложенная под бок, чтобы утром оказаться раздавленной, кукла переживает все пытки и несчастья и лишь подтверждает свое бессмертие. Ее невозможно убить. Она неподвластна смерти.

Ребенок и кукла — вот миниатюрное изображение непреклонности природы и неистребимой страсти, что служит главной цели — выживанию.

Такие мысли, возможно продиктованные обидой на жизнь, что лишила ее возможности иметь своего ребенка, недолго мучили мадам Йоцку и вскоре вернулись к конкретному случаю, что пугал ее, — к Монике и ее слепой светловолосой кукле. Помолившись, гувернантка тотчас уснула. Снов ей никаких не снилось, поэтому проснулась она полной сил и решимости: рано или поздно, скорее рано, ей придется все рассказать полковнику.