Кэннон (ЛП)

Хендрикс делает паузу, чтобы посмотреть на меня снизу-вверх, его губы блестят от моей влаги, затем обхватывает меня и громко шлёпает по ягодице.

— Ничего страшного, мама, — отвечаю я. — Я думаю, Хендрикс что-то уронил.

Тем временем Хендрикс ест меня так, словно я его последнее блюдо на земле, с ещё большей свирепостью втягивая мой клитор в рот, когда слышит, как я разговариваю с матерью. Я хватаюсь за него, намереваясь отстранить его голову, но на самом деле притягиваю её ближе.

Когда он скользит пальцами внутрь меня, я действительно стону. Вслух. Разговаривая по телефону со своей грёбаной матерью. Я кашляю, чтобы скрыть это, но она спрашивает, что происходит.

— Я… я думаю, меня сейчас стошнит, — выпаливаю я. — Тошнота.

Она говорит что-то о том, что рвота — приемлемая форма диеты, но я вешаю трубку прежде, чем Хендрикс успевает сделать что-нибудь ещё, и швыряю телефон через всю комнату. Он отскакивает от дивана и со стуком падает на пол, и прямо сейчас мне всё равно, даже если он разобьётся на тысячу маленьких кусочков.

Хендрикс поглаживает меня пальцами.

— Как раз вовремя, — говорит он. — Я думал, что мне придётся наклонить тебя и засунуть свой член в твою сладкую киску, чтобы заставить тебя положить трубку.

Никто никогда не разговаривал со мной подобным образом, просто употребляя такие слова, как «член» и «киска». Конечно, никто не трахал меня так, как это делает Хендрикс. И я действительно имею в виду трахал. Хендрикс трахает меня так, как, я думала, бывает только в кино: страстный, грубый и потный, вырывающий волосы, потрясающий секс.

— Теперь, когда я положила трубку, что ты сделаешь? — спрашиваю я, и он поднимает на меня взгляд, затуманенный желанием.

Затем он делает то, чего я от него хочу — просовывает пальцы мне между ног, наклоняет над диваном и трахает так, как я этого желаю. Он берёт меня жёстко и быстро, запрокидывая мою голову назад, когда тянет за волосы, и когда я кончаю, то выкрикиваю его имя, прежде чем рухнуть потной грудой на диван.

После этого он проводит рукой по моей спине и бёдрам.

— Давай свалим отсюда на хрен, Эдди, — говорит он.

— Куда? — я не уверена, говорит ли он о сегодняшнем дне или навсегда, и я не уверена, что меня это волнует.

— Дорожная поездка?

Я ухмыляюсь:

— У тебя есть расписание. Ты босс. Можем мы?

— Скажи это ещё раз.

— Что сказать?

— Скажи, что я босс.

Я смеюсь и пытаюсь влепить ему пощёчину с того места, где стою, но я не могу дотянуться до него, согнувшись вот так, и Хендрикс хихикает.

— Я не буду повторять это снова. Думаю, ты неправильно расслышал меня в первый раз.

— Давай, — говорит он, шлёпая меня по заднице. — Скажи это, и я расскажу тебе расписание.

— Хорошо, — говорю я с притворно-раздражённым вздохом. — Ты босс. Но только когда дело касается расписания.

— Какого-хрена-вообще, — говорит он. — Пошли все к чёрту. У нас есть пара дней до церемонии награждения. Давай отправимся в путешествие.

Я согласна, захваченная воспоминаниями о сексе. Я не знаю, из-за секса или из-за того, что я с Хендриксом, у меня кружится голова и я становлюсь безрассудной, но мне плевать на то, чтобы бросить всё и сбежать с ним.

Один этот факт должен меня пугать.

Глава 25

Хендрикс

Один год назад

Я стою перед дверью в дом, парализованный страхом, печалью, виной, яростью и тысячью других эмоций, которые я, возможно, не могу сформулировать, кружащихся в моей голове. Страх сжимает моё сердце, даже сильнее, чем это было, когда я был в той адской дыре в Афганистане.

Зачем я сюда пришёл? Что, чёрт возьми, я собираюсь сказать именно ей?

Дверь открывает Мэнди. Она выглядит старше, чем на фотографиях, которые Уотсон всегда показывал мне, у неё тёмные круги под глазами. Но я думаю, именно это и делает с тобой смерть мужа. Она держит на бедре ребёнка — Эми. Малышка теперь тоже подросла, и она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто тоже не понимает, какого чёрта я здесь делаю.

Взгляд Мэнди задерживается на мне, на парадной форме, которую я ношу из уважения к тому, что я здесь делаю, хотя это и неофициально. У неё уже был такой визит, официальный, когда они появляются у твоей двери с флагом. Это должен был сделать я, единственный выживший член моего отряда.

Я струсил раньше.

Теперь я навёрстываю упущенное.

Прошло три месяца. Три месяца, прежде чем я смог с этим смириться. Две недели с тех пор, как я вообще смог сесть за руль грёбаной машины. Я ехал в Кентукки, мои пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки, сердце колотилось так быстро, что я был уверен, что у меня вот-вот случится сердечный приступ.

И теперь я стою здесь, одетый в форму, вручаю ей флаг, моя жалкая попытка дать ей что-то, что компенсирует её потерю. Моя жалкая попытка смягчить чувство вины, которое я испытываю за то, что выжил во время взрыва, который должен был убить и меня тоже.