Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Тут Бельвуара отвел в сторону его товарищ, чтобы поговорить о важном деле, которое будет обсуждаться в комитете по промыслу лосося, где они оба состояли, а Кенелм и его спутник, сэр Питер, покинули многолюдные кулуары и удалились. Выйдя на широкую площадь с величественной часовой башней, сэр Питер остановился и, указывая на старое аббатство, на которое, перемежаясь с тенью, ложились спокойные лунные лучи, сказал:

– Это здание говорит мне о длительной истории народа, когда она согласуется с инстинктом бессмертия в человеке, когда почетная гробница назначается в награду за труды и опасности благородной жизни. Сколь многое из истории Англии Нельсон выразил простыми словами: «Победа или Вестминстерское аббатство!»[227]

– Превосходно сказано, дорогой отец, – коротко ответил Кенелм.

– Я случайно слышал твое замечание о речи Гордона и согласен с ним, продолжал сэр Питер. – Она была чрезвычайно умна, а между тем мне было бы неприятно, если бы произнес ее ты. Не такие чувства делают Нельсонов великими. Если подобные чувства станут национальными, восклицать будут не «Победа или Вестминстерское аббатство!», а «Поражение и трехпроцентная рента!»

Довольный своим необычным воодушевлением и чуть заметной сочувственной улыбкой на молчаливых губах сына, сэр Питер затем перешел непосредственно к предметам, тяготившим его сердце.

Успех Гордона в парламенте, сватовство его к Сесилии, поддерживаемое, как сэр Питер узнал, ее отцом, хотя и отвергаемое пока самой Сесилией, – все это как-то смешивалось в мыслях и словах сэра Питера, когда он старался разжечь дух соперничества в сыне. Он начал распространяться об обязанностях, возлагаемых страной на своих граждан, особенно на молодое и сильное поколение, которому вверяется судьба последующих, и с этими суровыми обязанностями он сочетал все веселые и милые представления, которые английский общественный деятель связывает с английским домом: представление о жене, чья улыбка смягчает заботы мужа, чей ум разделяет его надежды, представление о жизни, которая должна пройти в неустанных трудах для достижения славы. Таким образом, во всем, что говорил старый баронет, он сливал воедино – точно их нельзя было разделить – успех и Сесилию.

Сын не прерывал его ни единым словом. Сэр Питер в своем увлечении не заметил, что Кенелм увел его с людной улицы и остановился посреди Вестминстерского моста, перегнувшись через массивные перила и рассеянно глядя на освещенную звездами реку. Далеко вправо тянулся величественный законодательный дворец народа, столь новый по времени постройки, столь продуманно-древний в каждой детали своих форм, простиравшийся в сторону низких и беспорядочно нагроможденных кровель нужды и преступлений. Пусть они и будут близки к залам законодательного дворца народа, ибо близка сердцу каждого законодателя должна быть великая проблема, как увеличить блеск и добродетель нации и как уменьшить нужду и преступления.

– Как странно, – сказал Кенелм, все еще склоняясь над перилами, – что во всех бесцельных скитаниях меня всегда привлекали вид и журчание бегущей воды, хотя бы ничтожного ручейка! О каких мыслях, каких мечтах, каких воспоминаниях, придающих колорит истории моего прошлого, волны ничтожнейшего ручейка могли бы поведать, если б сами волны не были такими возвышенными философами – тревожащимися, правда, у поверхности, гневающимися на преграды, мешающие их течению, но такими равнодушными ко всему, что сулит мрак или смерть людям, которые мыслят, мечтают и чувствуют на их берегах!

«Господи помилуй, – сказал про себя сэр Питер, – мальчик вернулся к своим прежним причудам и меланхолии. Он не слыхал ни слова из того, что я говорил. Трэверс прав. Он ничего не достигнет в жизни. Зачем я назвал его Кенелмом – он с таким же успехом мог бы быть назван Питером!»

Досадуя все-таки, что его красноречие было истрачено понапрасну и что желанию его сердца не суждено сбыться, сэр Питер сказал вслух:

– Ты не слышал, что я говорил, Кенелм! Ты огорчаешь меня.

– Огорчаю тебя? Тебя? Не говори этого, отец, дорогой отец. Слушал ли я тебя! Каждое сказанное тобою слово вошло в самую глубину моего сердца. Прости мой сумасбродный, бесцельный разговор с самим собой, это только привычка, только моя привычка, дорогой отец!