Казнить Шарпея

...В живых остались двое: Фомин и молодой солдат, лицо которого то и дело искажалось гримасой. Казалось, парень вот-вот заплачет. Но каждый раз, в последнюю секунду, когда рыдания должны были взорвать грудь паренька, он вдруг резко менялся в лице и даже чему-то улыбался про себя, глядя невидящими глазами куда-то в небо.

– Слышь, парень, – тихо произнес Фомин, который должен был идти на казнь последним. – Давай поменяемся. Не дрейфь! Весело помрем!

Эй! – Фомин поднял руку и сделал шаг вперед. – Я согласен!

Переводчик подошел к Фомину и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Давай, шоурави, давай! – Он сделал жест рукой, и паренька, который продолжал улыбаться, повели на край ущелья, потом взял в руки автомат Калашникова, демонстративно отстегнул рожок, показав, что он снаряжен, поставил его на место и щелкнул затвором. – Давай, шоурави! – Он показал на паренька и сделал жест в адрес кинооператора. Тот подбежал поближе, чтобы взять покрупнее всю сцену.

Переводчик протянул автомат Фомину и еще раз жестко произнес:

– Давай!

Фомин развернулся в сторону ущелья, взял автомат к бедру и крикнул:

– Прощай, браток! – Затем резко крутанулся, упал навзничь и, направив ствол в сторону стоявших вокруг места казни моджахедов, нажал на спусковой крючок. Громыхнула автоматная очередь. Но Фомин сначала почувствовал, а в следующую секунду осознал, что его автомат молчит, что стреляет другое оружие.

Он рванул на себя затвор и еще раз нажал на спуск. Снова звонкий щелчок!

Вскочив, он увидел, как медленно падает, широко раскинув руки, пробитый пулями солдатик. В голове мелькнуло: «Когда же они успели подменить автомат? Видимо, когда отвлекся на оператора... Надо прыгать в ущелье...» Он рванулся в сторону спасительной пропасти, но в ту же секунду почувствовал сильный удар в область шейных позвонков, захлебнулся собственным дыханием и упал, ударившись еще не зажившим лицом о землю...

Очнувшись, он увидел над собой склоненное почти в упор лицо переводчика.

– Что, шоурави? Хотел нас обмануть? – Переводчик обошел лежавшего Фомина. – Вы, русские, думаете, что умные! Но вы не умные! Только последний ишак мог придумать убивать Амина. Вставай!

Он сбросил безрукавку и остался в рубахе. Закатал рукава. Было видно, что он, несмотря на худобу и далеко не юный возраст, жилист и гибок.

– Вставай! – повторил он решительно. – Жить хочешь?

Фомин молча поднялся и провел ладонью по лицу. На руке остался грязно-розовый след, представлявший собой смесь пыли с выделениями из лопнувших рубцов. Перед глазами мелькали черные мушки, и взгляд отказывался концентрироваться на чем-либо больше секунды. Ноги плохо держали и норовили невпопад двигать тело то вперед, то назад.

– Давай, шоурави, давай! Честно, давай! Я не встал – ты живой. Ты не встал – ты мертвый. Давай, шоурави! – Он стоял, широко расставив ноги и уткнув жилистые руки в пояс. Он что-то прокричал, и к ногам Фомина, звякнув, упал нож, брошенный из толпы угрюмых и молчаливых мужчин, медленно смыкавших ряды вокруг двух бойцов...

По тому, как стоял афганец, как уверенно смотрел на Фомина, тот понял: перед ним серьезный противник. Солидные габариты и мощная мускулатура Александра афганца совсем не смущали. А может быть, он прекрасно понимал, что Фомин не может драться и вполовину своих возможностей.

– Возьми нож. Без ножа я убью тебя сразу, – приказал афганец.

Александр поднял нож и взвесил его на руке. Он напряженно пытался ухватить хоть какую-то здравую мысль о том, что делать дальше. Но голова была до звона пуста, а сердце стучало так, что, казалось, на груди слева заметно дергается тельняшка. Он не чувствовал в себе ни сил, ни азарта, который всегда является главным подспорьем в рукопашной схватке. Его учитель по боевым единоборствам – прапорщик Угрюмов – больше показывал, чем говорил. Тем не менее одну фразу, причем длинную и витиеватую, он произносил несколько раз на дню: «В драке побеждает не тот, кто бьет первым, и не тот, кто бьет сильнее, и не тот, кто бьет точнее, а тот, кто все это делает с большей ненавистью, чем противник».

Никакой ненависти к противнику у Александра не было. Накатывало безразличие. Не было и уверенности в победе, хотя в училище по дисциплине «рукопашный бой» он был одним из лучших. «Только бы уж сразу, без мучений, как ребята», – подумал он и неожиданно для самого себя еще раз подбросил нож на ладони и метнул его, целя в колесо стоявшей метрах в десяти повозки. Нож сочно чвакнул и застыл точно в ободе. Афганец ухмыльнулся, что-то крикнул, поднял с земли брошенный ему из толпы нож и, почти не целясь, бросил его в повозку. В толпе раздались торжествующие возгласы: теперь в деревянном ободе торчали два ножа сантиметрах в пяти друг от друга.

– Ты кто? – глухо спросил Фомин.

– Я – Ахмад, – ответил афганец.

– Русский откуда знаешь?

– Учился у вас.

– Хорошо нож бросаешь!

– Я был в охране Амина[11]. Вы убили моего брата, когда штурмовали дворец. Он был за русских, а вы убили его... Давай, шоурави!

– Ну, давай, раз так!