Каждый раз весной

Сейчас попробую тебе объяснить. Это будет трудно, но я попытаюсь. Нет. Тут не будет самооправдания, уж скорее напротив. Ничего уважительного, ничего достойного. Ты будешь довольна. В том смысле, что окажешься опять права. Я просто боялся. Да нет, не гнева и не враждебности, так мелко и глупо мы не плавали, но какой-то потери, пусть небольшой доли благ, мне предоставленных. Я три недели отсутствовал, я вернулся, меня любили, во мне нуждались, по мне соскучились. Я был окружен добром, теплом, пониманием. Не было в мире ничего другого, подобного этой крохотной кухоньке, этому замкнутому пространству, заполненному мужественной, зрячей, надежной, суровой несентиментальной любовью… И вдруг, представь, я разрываю этот континуум, эту органическую непрерывность и говорю: «Извини, подожди минутку, я должен позвонить…» Я даже не сказал бы, кому, это как-то у нас не очень водилось, теперь я могу признаться. Это резало слух, заменялось псевдонимом или пропуском… Ну, ладно, неважно. И не думай, что возникла бы враждебность, обида или хоть какой-то намек на протест — ничего подобного, все бы осталось как было. Но само собой, но согласно своей природе, не терпящей, не вмещающей твоего присутствия, инородного, в принципе несовместимого… эта непрерывность была бы разорвана, не осталась бы прежней. Но тогда, ты скажешь, и мое присутствие — инородно хотя бы в той, пусть неглавной части, где мы с тобой, я же сам говорил, совпадаем… Да, ты права, это, видимо, так. За все в этом мире надо платить, я, наверное, как раз и заплатил — тобой, то есть той своей частью, в которой мы с тобой совпадали…

— Да, — сказал я, — привет, мам, я как раз собирался, честное слово. Да, часа полтора назад (три как минимум). Ну, как ты? Неважно? Хуже, чем раньше? А что именно? Не бери в голову. Нового? Да что ж нового? Ничего нового. Все — так же. Давай, держись, завтра утром приеду. Все. Пока.

Я слышал ясно, как тебе было плохо. Да ты и сказала: «Я думала, уже тебя не дождусь…» Правильно думала. Я уверен, именно в этот момент, в те самые полторы минуты, твоего звонка, моего незвонка, когда в ответ на твой угасающий — было же слышно! — смертельно тоскливый голос я с нетерпением отмахнулся, чтобы вернуться в уют и тепло, в юмор и правду, в прямоту и суровость… В этот как раз момент, я уверен, нас с тобой окружающее поле смерти и втянуло задним числом, обратным назадом в круг моей, все еще продолжавшейся жизни — желтое румынское пальто с меховой подстежкой, как раз нужного мне размера. Написанное от руки объявление, как бумажный голубь, впорхнуло в прошедшее время и пятью или шестью часами раньше прилепилось к кирпичной стене универсама, шелестя осьминожьими лепестками…

«Видишь, надо было тебе раньше подумать. Я даже удивилась, что ты не звонишь, такой вроде внимательный сын, такой переживательный… Ну, как она? Да, мне тоже так показалось, когда она позвонила днем. (Да, ну конечно, звонила ты… в мое отсутствие обратных звонков вообще не случалось, мне ли на это сетовать, когда сам… но речь сейчас не об этом). Да, что-то неважно. Завтра поедешь. Слушай, вот я оторвала объявление… Ты же у нас совсем раздетый…»

Первый раз наутро я позвонил тебе в десять часов, хотел спросить, что купить по дороге. Соседка Клава, если не врет, разговаривала с тобой без четверти десять. Значит, именно в эти пятнадцать минут… Я подумал, быть может, ты вышла за хлебом. Дальше булочной ты же никуда не ходила, все продукты приносили соседи, но в булочную, десять шагов от подъезда, могла выползти. Конечно, я подумал не только это, то, другое, тоже подумал, но, понятное дело, не позволил себе додумывать. Второй раз — в двенадцать, когда мы вернулись, я уже был в румынском пальто, будто на меня специально сшитом, удобном, дешевом… На меня оно нарочно и было сшито, во всяком случае, для меня предназначено — именной, индивидуальный тест, последняя проверка на вшивость… Мужик сказал: «Сто сорок — сто пятьдесят». Чисто российский способ вести дела. Кто же даст сто пятьдесят, если можно сто сорок?