Казанова

Сулковский чуть заметно поморщился, но гримаса тут же сменилась улыбкой, и он обнял Казанову за плечи:

— Забудем про земные дела. Уделим минутку божественному.

Выхода не было — пришлось повернуться спиной к месту, где сейчас происходило самое интересное, устремить взор на Вислу и заросли на противоположном берегу, ну а главное — слушать, слушать этого зануду, рассуждающего о погоде с пафосом первооткрывателя Америки. Ну и влип же он. Неловко чересчур часто оборачиваться и проявлять излишнее любопытство к тому, что делается на площади, но ведь он слышит, как съезжаются другие приглашенные на утреннюю аудиенцию, как шумно и оживленно становится перед воротами замка. Князь заметил его нетерпение.

— Вы, южане, начинаете все усерднее служить материальному. А ведь культура, которую вы подарили миру, — производное духа, божественной идеи, каковой никак нельзя пренебрегать. Теперь только и слышишь: «Самое важное — Физика, а не философия, деньги, а не идея, тело, а не душа». Как совместить опасные крайности? Кто на такое способен?

Казанова улыбнулся, хотя гораздо больше ему хотелось злобно оскалиться.

— Женщина. В ней прекрасно сочетаются душа и тело, идея и деньги.

— Вы шутите, а проблема весьма серьезна. И положение еще больше усугубится, если все станут отделываться шуточками.

«Я вовсе не шучу, — подумал Джакомо, — спасибо тебе, Господи, что ты сотворил тело, деньги и физику, да, да, и физику тоже. Разве не гравитация притягивает тела, позволяет им сближаться, сливаться, одному проникать в другое? А еще, Боже, я тебе стократ благодарен за геометрию. Кто же, как не вдохновенный геометр, приводит в движение бесконечно прекрасную систему фигур и форм: плавные линии бедер, живота и груди, остроконечные, но бархатистые на ощупь конусы, мягкие полушария, напрягающиеся под давлением раздвигающих их цилиндра? Разве такое человеку под силу?»

— А знаете, господин Казанова, к чему это приведет? Именно здесь, на нашей земле, начнется оздоровление европейского духа, здесь, а не где-нибудь еще забьется живой пульс веры, которая заставит человека вновь обратиться к вещам более возвышенным, нежели угождение потребностям тела. Не верите?

— Почему? Все возможно.

И все-таки покосился через плечо. Где-то он уже видел выходящего из кареты мужчину в пышном мундире. Ну конечно! Лесная просека. Вялая висюлька в руке ординарца, съежившийся от удара офицер Зарембы. Браницкий. Полковник Браницкий. Перестал, видно, охотиться за противниками короля. Князь Сулковский, не замечая рассеянности собеседника, деланно рассмеялся:

— Не верите вы мне, не верите. Хоть бы поискусней прикидывались.

Что ему нужно, черт подери: насмехается или всерьез пытается увлечь невыносимо нудными рассуждениями? И почему увел его в сторону от общества, с каждой минутой все более многолюдного и блестящего?

— Признаюсь: вера не самая сильная моя сторона. И пожалуй, это уже навсегда. Стало быть…

Браницкий поздоровался с мужчиной, который стоял, небрежно прислонившись к экипажу.

— Стало быть, вы не склонны забивать голову мыслями о будущем?

В этих словах Джакомо уловил нечто похожее на предостережение. Настороженно взглянул на собеседника. Нет — ничего подозрительного в лице князя не было.

— Напротив. Только меня интересует ближайшее будущее. Чего мы, собственно, ждем?

Сулковский отплатил ему столь же настороженным, хотя несколько смущенным, взглядом. Результат осмотра, видно, его удовлетворил: обняв Казанову за плечи, он легонько подтолкнул его к остальным.

— Мы ждем подходящего момента, сударь!

— То есть?

— То есть сейчас момент неблагоприятный.

— Король еще спит?

— Хороший вопрос. Вижу, в петербургских салонах вы не разучились понимать все с полуслова.

Джакомо ничем не показал, что это замечание его покоробило. Подобную иронию на грани язвительности и обыкновенного хамства могли себе позволить лишь высокородные особы; никому другому это бы не сошло с рук. Но там, в тех «салонах», по которым его в буквальном смысле слова таскали, этому зануде любую колкость воткнули бы обратно в глотку, невзирая на его знатное происхождение. Паук, обезумевший от ненависти к Екатерине, тоже был князем, возможно, не худородней Сулковского.

— Ладно, не обижайтесь. — Князь примирительно улыбнулся. — Тоже, гм, любите побаловаться спозаранку?

Ах вот оно что! Как же он раньше не догадался. Ведь польский король слывет женолюбом. В Петербурге об этом говорили одобрительно, а графиня, его восхитительная графиня, расхохоталась до слез, когда он начал ее расспрашивать. Ну конечно. Пока они тут топчутся с важным видом, стараясь не терять достоинства, щеголяют остротой ума и глубокомыслием, король небось взбирается на какую-нибудь крутую задницу или скатывается с мягкого живота. Теперь Казанове не составило труда ответить Сулковскому улыбкой:

— И спозаранку люблю. Но, вероятно, меньше, чем король.

Великое нравственное обновление начинается с утреннего перепихиванья. Недурственно. У такой программы спасения мира найдется немало приверженцев. А народ, который за таким королем пойдет, наверняка не погибнет.