Казаки-разбойники

Мама убирала посуду. Люба сидела и смотрела, как легко и красиво двигаются мамины руки. Вот рука протянулась к маслёнке, и голубая маслёнка точно приклеилась к ладони, не скользит, не вертится. Вот рука взяла блюдце, поставила его на другое блюдце, а эти два — на третье. И вот уже целая горка посуды у мамы в руке. Мама ставит маслёнку на подоконник, там прохладно, а посуду несёт в кухню, прихватив по пути ножи и ложечки. Любка поднимается и тоже идёт на кухню. Ей хочется сказать маме что-то хорошее, но она не может придумать что. Мама стоит у кухонного стола и моет посуду в глубокой синей миске. Вода горячая, от неё идёт пар, и концы пальцев у мамы порозовели. Любка тычется носом в мамину спину. От серого халата пахнет теплом и нафталином.

У ЮЙТЫ СИНЯК ПОД ГЛАЗОМ

Весной доски в углу двора отсырели, стали серыми и холодными, в «комнате» под досками растекалась вода, фанерная подстилка разбухла и покоробилась, стала волнистой. На досках больше никто не сидел. Было даже удивительно, что раньше эти доски любили, ссорились из-за места. Теперь опять сидели на скамейке у ворот. Там было солнце, а вечером, когда солнце уходило, можно было рассматривать переулок. Шли прохожие, иногда проезжала машина, оставляя после себя голубое бензиновое облако. А иногда появлялась рыжая лошадь с телегой. На телеге сидел старик, одетый в жёлтый полушубок с воротником из барана. Лошадь небыстро бежала, словно в шутку. Из-под копыт вылетали оранжевые искры.

Вечер приходил поздно и незаметно. Люба сидела на скамейке уже давно, а всё ещё было светло, хотя мама уже пришла с работы. Любка поджидала, чтобы кто-нибудь вышел гулять, к вечеру всегда собираются ребята. Но сегодня что-то долго никто не шёл. Она смотрела на оранжевый закат, на щекастого воробья, который пил из лужи, высоко задирая голову, чтобы вода проскочила в горло.

В переулке появился Юйта. Он бежал, а перед ним катилось большое железное колесо; оно весело звенело по булыжнику, подпрыгивало и убегало в сторону, но Юйта подхватывал колесо проволочным крюком и снова направлял его вперёд. Колесо катилось быстрее, и Юйта бежал быстрее. Люба хотела уйти, она не любила встречаться с Юйтой: от него никогда не знаешь, чего ждать. Но уйти она не успела. Колесо подкатилось к ней и упало у самой скамейки. Юйта с разбегу остановился и стал смотреть на Любу. Глаза у него были тёмные, и под одним глазом темнел синяк, а на щеке была коричневая длинная царапина.

—      Чего сидишь? — шепелявя спросил Юйта.

—      А что, нельзя? — ответила Люба, стараясь смотреть смело.

—      Сиди, — усмехнулся Юйта, — мне на тебя наплевать. Тьфу! — Юйта плюнул на тротуар. — Я могу тебя на крышу закинуть, могу в реке утопить. Я всё могу. — Он выпятил грудь.

Любке стало тоскливо и одиноко. Она понимала, что Юйта её не утопит и не закинет на крышу, но стукнуть может и плюнуть может, это уж может. А она ничего не может с ним поделать. Олово она ему тогда кинула, но такая смелость не приходит каждый день. Теперь она опять боялась Юйту. И видела, что он это понимает.

—      Боисси? Вот сейчас ка-ак тресну — и будешь знать!

Он поднял грязную руку, вот сейчас схватит её за лицо.

И вдруг опустилась рука, Юйта сжался, отодвинулся.

—      Это ещё что? — Из ворот вышел Мишка Зорин, старший брат Юйты. Был он в тельняшке, на руке голубой якорь и написано наискосок: «Маруся». Мальчишки говорили, что это называется наколкой и ничем не смывается, даже пемзой. — Это что за штучки? Тебя куда послали? Ты почему прогуливаешься?..

—      Я иду, я скоро, — залопотал Юйта жалобно. — Раз! — в магазин. Раз! — обратно. И всё. — Вид у Юйты был смирный, жалкий. Миха двинул его в бок кулаком, и Юйта побежал, забыв крючок и проволоку около скамейки.

Миха не торопясь, сонно ушёл назад. На Любу он даже не взглянул. Юйтина спина маячила в переулке. И Любка вдруг пожалела Юйту Соина. Отец дерётся, Миха дерётся, а Юйта ходит с синяками.

Любке не захотелось больше сидеть на скамейке.

Дома она вытащила из ящика куклу Катю. Давно Люба её не видела. Катя всё лежала в ящике письменного стола вместе с карандашами, переводными картинками, пластилином, фантиками, разноцветными лоскутками. Катя была в синем платье, волосы у неё были жёлтые, они свалялись в жёсткий комок и сбились к макушке. А тряпочная нога болталась на одной нитке. Но глаза у куклы были весёлые и смотрели задорно из нарисованных редких ресничек. Люба погладила Катину растрёпанную голову, посадила куклу на стол. В это время пришёл дядя Боря. Он шумно вытер ноги в передней и громко покашлял. Люба сразу отвернулась, как будто не видит его. Но дядя Боря не давал себя не видеть.

—      Здравствуй, Люба. — Он обошёл её и встал с той стороны, куда она смотрела. — Как ты живёшь?

—      Хорошо, — проговорила Люба, — а мама на кухне.

—      Я знаю. Она мне открыла дверь. Это твоя Катя? — Дядя Боря засмеялся: — Старушка стала. Хочешь, я куплю тебе новую куклу?