Казаки-разбойники

—      Мам, посиди, — попросила Люба.

—      Да-да, сейчас, — откликнулась мама рассеянно.

Мама не умела не действовать. В тревоге она всё делала быстро, решительно. Энергично встряхнула градусник и сунула Любе под мышку. Градусник показался очень холодным, прямо как сосулька. Мама зажгла свет и включила чайник, готовила полоскание, делала компресс на горло. Она двигалась быстро, бесшумно, печально. А говорила деловито:

—      Глотать больно?

—      Да, — сказала Люба. — И голова болит. Мам, посиди...

—      Ангина. Так я и знала. Ноги промочила?

—      Да.

—      Снег ела? И так знаю, что ела. Ну что мне с тобой делать!

Люба молчала. Она знала, что заболела сильно, и не из-за снега, а из-за Белки. Она не спорила с мамой и уже не слушала, что мама говорит. Послушно полоскала горло марганцовкой, тёмно-красной и противной. И глотала таблетки стрептоцида. А потом лежала, прикрыв глаза, вроде спала, но всё слышала. Вот мама вздохнула, зазвенела стаканом. Вот открыла аптечку. Скрипнула дверь. Щёлкнул выключатель.

—      Мам, я не хочу в темноте, — почти шёпотом сказала Люба.

—      Оставим зелёную, — сказала мама и включила настольную лампу. Раньше называлась «папина лампа», теперь — «зелёная».

Зелёный мягкий свет лёг у двери широкой полосой. Мама вошла и села наконец рядом с кроватью. Прохладная рука лежала у Любы на лбу.

—      Давай компресс холодный на лоб положим, — сказала мама. Ей хотелось опять что-то делать, не сидеть.

—      Не хочу компресс, хочу руку, — сказала Люба и заплакала.

Мама всегда сердилась, если Люба плакала, и говорила, что плакать стыдно, что только тот, кто жалеет себя, часто плачет. И Люба верила, что плакать нельзя. А сейчас она плакала, и слёзы текли по щекам и попадали в уши. А мама ничего не говорила, сидела и молчала.

А потом пришло утро. Люба лежала в постели, мама звонила в поликлинику.

—      Сорок и две десятых. Да. Десять лет. Заболела ночью.

Люба слышала и не слышала. Она понимала всё, что происходит. Но понимать было трудно. Посмотрела на шкаф и подумала: «Шкаф». Почему-то казалось важным всё понимать, не уплывать в серый туман. «Окно», «шкаф», «печка». Мысли вязли в тягучей смоле. «Болею, лежу, мама плачет». Люба закрыла глаза.

—      Люба, Люба, — услышала она мамин голос, — доктор пришёл, доктор пришёл, доктор пришёл...

Вошёл невысокий доктор в белом халате с желтоватыми пуговицами. Он не сразу подошёл к Любе, а грел руки, приложив ладони к печке. Голова у него была седая, а щёки розовые, как у Деда-Мороза. Он достал из кармана чёрную трубочку, похожую на дудку из игрушечного отдела в магазине на Кузнецком мосту. Доктор прикладывал холодную трубочку к спине, говорил тихо и твёрдо:

—      Дыши... Сильнее... Теперь не дыши... Дыши...

Мама стояла сзади, из-за плеча доктора смотрела на Любу большими встревоженными глазами.

Потом врач сидел за столом и писал рецепты на продолговатых бумажках, часто и сердито макая ручку в Любину чернильницу-непроливашку.

Люба лежала и смотрела на всё, что попадалось на глаза. И всё, что видела, казалось ненастоящим, расплывшимся, как будто смотрела сквозь мутное стекло. Деревянные дверцы шкафа. Блестящие шишки на кровати. Пухлые квадратики на голубом одеяле. Всё было непохоже на себя. А шкаф, широкий, тяжёлый, как будто злобно приближался, от него становилось душно, страшно, и Люба закрывала глаза. Мир стал маленьким, улицы не было, и школы не было — только комната, кровать, печка, окно, шкаф.

Много дней было всё одинаково. Просыпаясь ночью, она видела у кровати маму. Только Люба открывала глаза, мама поворачивала к ней лицо:

—      Хочешь морсу? Попей. Надо пить много.

И подносила к Любиным губам стакан с кисленьким тепловатым питьём.

—      Мам, ты поспи, я не умру, — сказала однажды Люба.

Мама взглянула на неё как-то странно, махнула рукой и быстро вышла из комнаты.

А через неделю Люба поправилась. Вдруг пришло утро с солнышком в окне и синей тенью на потолке. И не было больной зыбкости: всё виделось ясно, отчётливо. Шкаф был просто шкафом, и печка, белая, с тонкими паутинками-трещинками, и шишки на кровати блестели, как всегда, — в каждой отражалось маленькое окно.

—      Мама, я выздоровела, — сказала Люба.

—      Не болтай глупостей, — ответила мама, но в голосе проскользнуло желание поверить. Мама схватила градусник со стола. — Давай измерим температуру.

Пока Люба держала градусник, мама три раза прикладывала руку к её лбу. Рука была тёплой.

Температура оказалась нормальной — тридцать шесть и шесть.

—      Ой! — сказала мама и засмеялась. Но вдруг снова стала озабоченной: — Ну-ка давай измерим ещё раз.

Мама так беспокоилась, что боялась поверить градуснику.

Люба быстро поправлялась. Она лежала целыми днями в постели потому, что так велела мама. А сама мама теперь с утра уходила на работу.

—      Мам, а сегодня я встану? — спросила Люба утром.

—      Ни в коем случае! — Мама затрясла головой. — Рано вставать, лежи.